Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Подходящее время и место для таких разговоров, правда?

— А ты не мог бы жить со мной, Йозеф, мой бедненький, мой рогатенький лесник?

— Наверное, нет, Илона. Я пьян. Выпил два полных стакана. Можешь представить, как от меня пахнет.

— Чувствую. Даже в коридоре слышно. Вьюга пахнет сливовицей.

— Ты правда хочешь со мной жить?

Она перегнулась через мое плечо стряхнуть пепел в пепельницу, прижалась грудью.

— Я была бы верна тебе, — и опять поцеловала.

— Меня вечно не бывает дома. Все время мотаюсь…

— Ничего.

— И я не привык каждую ночь спать в своей постели.

— Брось. Зачем ты так говоришь? Меня это не пугает, Йозеф. Я не обижусь, если ты иногда не будешь спать со мной.

— Это я уже слышал.

— От нее?

— Да.

— Не надо о ней. А мне это все не страшно, я-то знаю, такая у тебя работа.

— Я совсем не тот, каким ты меня знаешь.

Она задумалась. Докурила сигарету, ткнула окурок в пепельницу.

— Я тебя знаю с худшей стороны. И вот видишь — все-таки влюбилась. Остальное в тебе — лучше.

— Пожалуй, верно, — сказал я, — только не умею я так себя поставить, чтоб и люди это увидели. Это может разглядеть лишь тот, кто хочет и у кого есть время.

— Такой человек — я.

Мы сидели на некотором расстоянии друг от друга. Ежеминутно кто-нибудь мог войти. Но пока я никого не слышал.

— Ты очень хорошая, Илона. Правда.

— Я ведь люблю тебя.

— Не надо об этом. Ни к чему.

Она подвинулась на стуле и грустно улыбнулась.

— Да чего ты боишься? И стоит ли жить одними заботами, без всякой радости? Живем ведь только раз…

— Но, Илона, и у меня бывают радости. Такова жизнь. Иной раз встретишь обломочек счастья — и довольно. Хоть что-то, а? Вот послал я людей отдыхать, сам не могу.

— Привык?

— Нет. Но я знаю, как надо работать. Правда, нет-нет, да и подставят ножку, то товарищ…

— То жена, — подхватила Илона. — И сын непутевый.

— Какое дело посторонним до моей жизни?

— Все-то для тебя посторонние… Даже те, кто давно тебя знают. Потому и смеются над тобой. Тебе бы остановиться да задуматься, отчего это. А ты, Йозеф, днем и ночью только требуешь, требуешь, тебе одно ясно — люди должны вкалывать…

У нее был огорченный вид.

— И ты никогда не влюбляешься?

— Я все время влюблен. Сорок лет, а я влюблен с утра до вечера, без передышки.

— Не надо шутить.

Во взгляде ее светилась нежность. Черные глаза сияли. Чуть заметно вздрагивали губы. В уголках рта у нее темнел легкий пушок. Великолепный крутой лоб обрамляли густые кудри. Она молчала, и ее дыхание, казалось, источало благовоние. Нежная улыбка превратила ее в женщину, которой здесь не место.

Она погладила мне руку. Я почувствовал мозоли на ее ладонях; ее пальцы с обломанными ногтями и плохо отмытым маслом успокаивающе кружили по моим ладоням.

— Илона! — окликнул я, и она будто очнулась от грез.

— Тише, Обадала разбудишь.

Она перестала водить пальцами по моим ладоням. Я положил руки на стол и опустил на них голову.

— Никогда-то я не умела приблизиться к тебе…

— И вот в буран — сумела. Буран разделяет…

— И сближает, — с печальной улыбкой перебила она. — Ты упрям как мул, Йозеф. Ты — начальник отдела эксплуатации, я — напарник на грузовике, зимой — «поводырь» шофера. Если б ты поближе присматривался к простым людям, быть может, разглядел бы и меня. И давно бы мог иметь немножко радости, Йозеф.

— А я, как лошадь в шорах, смотрю в одном направлении. Все это я уже тоже слышал.

— Я не знала, что ты это уже слышал.

— Частенько — давно, а в последний раз совсем недавно.

— Жаль.

— Оставим это, Илона. Ты страшно милая девушка.

Теперь, когда она так доверчиво открылась мне, когда сидела передо мной такая покорная, я уже не мог говорить, что не знаю, чем ответить на ее признание. Мне нравилось ее тело, горячее и желанное, оно притягивало меня к себе. Илона была самой очаровательной женщиной, какую я когда-либо встречал.

— Как ты попала на эту работу? — спросил я, и мало-помалу она вернулась к действительности. Заставила себя ответить на удивление спокойно:

— Ты имеешь в виду, как я, с таким телом, попала сюда? Но разве женщина не имеет права работать с лопатой в руках? Знаю, я говорю вещи, за которые наказывают презрением. Слыхала уже. Вьется вокруг тебя туча мужиков, и каждый норовит цапнуть за грудь, да еще всякие словечки… Я каждый день слышу их с тех пор, как подросла. Не думай, я с пятнадцати лет не девушка. Могла бы иметь все на свете. Особенно мать — та готова была дать мне все, чего бы я ни пожелала…

Кто-то стоял за дверью. Я открыл — вошел Обадал.

— Не могу спать, — он потер глаза. — В голове снег, все метет и метет…

— Идите поспите еще, — попросила Илона.

Обадал покосился на меня. Я сказал:

— Ступай еще ненадолго. На несколько минут. Прошу тебя, Обадал…

Он молча вышел.

— Но это неважно. — Илона упустила нить мыслей, растерянно и как-то беззащитно схватилась за голову, недоверчиво покачала ею. — Не женись на мне. Я скоро стану склеротической старухой…

— Мать исполняла все твои желания, Илона?

— Ну да. — Она умела благодарить улыбкой. — Послала меня в гимназию, проучилась я там два года. А потом бросила. Мне хотелось быть с людьми, которые на все, что у них есть, смотрят просто: например, на хороший дом, в котором живут, или на воду, которую пьют. Они просто живут.

— И нашла ты таких людей?

— Ага.

— Среди дорожников?

— Разве я неясно сказала? Вот пробьемся в Рудную, вернемся в Дроздов, и я уйду с работы.

— Иначе не можешь?

— Обдумав все, что ты сказал, нет, не могу. Подпишешь мне заявление?

— Уйдешь одна? — спросил я с неожиданной жесткостью.

— С Войтой.

— Войту я тебе не отдам.

— Отдашь.

— Не отдам.

— Вот видишь. Не сговорились мы. Ты на меня за это не сердишься?

— Конечно, нет. Я ни за что на тебя не сержусь.

— А не выдашь ли хоть маленькую премию за то, что я хотела тебя совратить?

— Почему ты плачешь?

Слезы текли у нее из глаз, крошечный ручеек, поблескивающий в ярком свете лампы, разбивался на подбородке на капли.

Илона покачала головой. Всхлипнула. Я достал из самого дальнего кармана чистый платок, подал ей. Она не переставала плакать и все качала головой, недоумевая, что же это она плачет по такому поводу. Я тоже был удивлен. Она плакала и смеялась. Шмыгнула носом. Постепенно успокоилась, пригладила свитер, одернула его и сложила руки на коленях. Покой и тишина воцарились после ее всхлипываний. Она посмотрела мне в лицо.

Мужественный человек Илона.

— Если не удастся расчистить дорогу в срок — что будет? Ведь Обадал сказал людям, что Достал повезет обмороженного в рудненскую больницу…

— Будет скандал. Или меня снимут. Один черт знает. У меня такое чувство, будто кое-кто прямо-таки ждет не дождется такого поворота дел. А я-то хотел как следует наладить работу управления… Эта дорога в Рудную чуть ли не пугает меня. Да что там! Тут пан или пропал…

— Не снимут. Люди за тебя, хоть ты и гоняешь их в хвост и в гриву.

Она встала, ласково провела рукой по моему лицу. Будто прощалась. Странное это было прощание. Илона водила по моему лицу кончиками пальцев, переливая в меня чувство, сильное, сладкое и — целомудренное.

— Пойду я, — сказала она.

Постояла еще в дверях. Подмигнула ободряюще, кивнула. И вышла.

Я опустился на стул, уставившись в слепое окно. В голове стучало, этот стук на время заглушил вой воздушных масс, обрушившихся на дом.

Илона могла быть моей, твердил я себе, могла быть моей Илона… Она правду говорила. Любит она меня. Достаточно одного моего намека, и она пойдет за мной. Пойдет куда угодно. Мягкая и покорная. Бархатная, молочно-белая, ласковая, шелковая Илона…

— Ты не похожа на других, — сказал я ей вслед. — Ты могла бы жить радостно и счастливо — по людской мерке, но ты-то смотришь на жизнь иными глазами…