Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Ты прав, Бальцар, это мой «вартбург», порезвиться мне захотелось!

— То-то, — ухмыльнулся Бальцар.

Он подал руку Илоне, втащил ее в кабину и дал газу. Грузовик рванулся, я едва успел вскочить на подножку. Плюхнулся на сиденье, сердце бурно колотилось.

— А теперь, Бальцар, изволь выполнять мои распоряжения, — твердо сказал я, чувствуя, как стынет кровь: ведь я мог сейчас лежать здесь, в снегу, задавленный стругом, завеянный серебристыми кристалликами, и никто бы меня не нашел. — Поедешь ты теперь, как только умеешь, и, пожалуйста, без глупостей!

Он дал сигнал. Хотя гудеть было некому.

— Ну, двигай. Сейчас мы в Гельтинове, до Брода восемь километров. Даю тебе пятнадцать минут. Слышишь?! — взревел я вдруг так, что жилы на шее вздулись. — И давай, жми! Люби себе кого хочешь, но сейчас ты на работе, за рулем служебной машины. Жми давай! Не то я тебя так прищучу, что запищишь.

Тут я заметил на обочине неподвижную фигуру.

— Стой!

Илона разлепила опухшие веки.

— Почему остановились?

— Что за человек? Ночью? Может, тот самый лесник?

— Заткнись, — оборвала Бальцара Илона. — В чем дело?

Человек хватался за дверцу, наконец открыл ее, полез к нам. Мы потеснились.

Все молчали. Незнакомец, уже пожилой человек, седоватый, тепло одетый, судорожно переводил дух, растирая озябшие руки.

— Наверное, совсем бы замерз…

— Что вы, к черту, делаете в этом пекле, в два часа ночи?

— Шел в Брод на утреннюю смену. Говорю себе: утром, поди, никаких автобусов не будет, а в такое время каждая пара рук дорога…

— Илона, — сказал Бальцар, — дай ему хлебнуть.

Это адресовалось мне. Я достал фляжку, обтер горлышко. Но для того, чтобы произвести эту операцию, надо было вытащить чистый платок из-под всех моих одежек. Это оказалось не так-то просто.

— Хотите? — протянул я фляжку.

Рабочий отпил немного, вернее, только пригубил, и поблагодарил. Я взвесил фляжку на ладони и влил в себя рюмки две. Илона отобрала у меня фляжку и тоже выпила.

— Идти дальше я уже не мог. Из сил выбился, так бы и замерз. Особенно трудно за лесом. Сугробы такие — карабкаешься на них, как на Эверест.

Впереди высоченный сугроб, до самых окон кабины. Встал, загородил нам дорогу, выжидая.

— Бальцар, тридцаткой, тридцаткой, прямо в середину, полным ходом!

— Давай, на первой скорости, вперед! — подхватила Илона.

Мы поперли напролом сквозь белый разлив, рассекая его, как волны, отбрасывая в сторону белую пену.

— Проходит, держится старая калоша! Видал?! — кричала Карабиношова, колотя кулаком по щитку. Она подпрыгивала на сиденье. Она была счастлива. — Молодец! Дай поцелую!

Она чмокнула Бальцара и с сияющим лицом повернулась к нам.

— Выйду за Войту! Он мой суженый!

Старый рабочий дыханием согревал руки. Дальше мы ехали молча. От постоянного напряжения клонило ко сну. Ничего удивительного, если б я задремал. Но я знал, что Бальцар следит за мной. И я напрягал зрение, вглядываясь в сверкающую, все заслонившую снежную стену, и думал только о том, как бы не пропустить чего на дороге. Я словно сидел в засаде, подстерегая дичь, и изо всех сил боролся с сонливостью, которая накатывала на меня в тепле тесной кабины.

Илона сидела, запрокинув голову, черные волосы рассыпались по грязной обивке сиденья. Я нашарил за спиной одеяло, вытащил из-под себя, расправил у нее на коленях.

Она сгребла одеяло, сунула мне обратно. Я чуть отодвинулся от нее, хотя в общем-то было некуда, я совсем прижал старого рабочего.

Илона была раздражена, злилась. Уставясь в свистящую мглу, она приглаживала прядку надо лбом, облизывала губы. Какая-то мысль не давала ей покоя.

Подобранный нами рабочий жался между мной и дверцей. Его жизненное пространство ограничивалось десятью сантиметрами. Мое было не больше. Сунув руки в карманы, он вытянул ноги.

Илона оглядела кабину, словно ей было душно, словно она оценивала убогость нашего временного убежища. Лицо ее стало твердым, будто высеченное из мрамора. Оно было тем прекраснее, ее лицо, что принадлежало ей, Илоне Карабиношовой, с ее белыми руками и длинными белыми пальцами, с мозолями на ладонях и с пылью на сверкающей белизной коже.

Стрелка часов приближалась к половине третьего, когда наша мини-колонна дотащилась до первых домов Брода. Видимость ограничивали издевательские сугробы, летящий снег и стекла наших окон, на которых сверкали морозные цветы. Раскачивались редкие уличные фонари, приветствуя два грузовика со стругами, со щебнем в кузовах, тяжко отфыркивающие из выхлопных труб серо-черный дым.

Небольшой городок в зимнюю вьюгу — это прямо баллада. Он живет где-то внутри себя, и пустота в подлинном значении этого слова обнимает его. Узкие улочки, стиснутые низенькими домами и жиденькими заборами, дрожат под напором вольной, но незваной стихии. Кое-где поднимается над трубами дым. На тонкую струйку его, едва она появится, тотчас набрасывается ветер и терзает, пока не измочалит всю. Мороз прогрызает ставни и врывается в холодные комнаты.

Мы прогрохотали мимо нескольких лавок, вздымая свежий снег, набрасывая его на окна и на витрины. Снег совсем стеснил людей. Тротуары исчезли, ходить можно было только по проезжей части, единственной артерии, которая еще поддерживала жизнь в городке. И нам, грубым, суровым пришельцам, явившимся бог весть откуда, предстояло возродить ее.

Городок честно спал. Начал похрапывать и старый рабочий рядом со мной.

Все люди спят по домам, набираются сил для нового дня. Пришла мысль — что-то поделывает жена? Вспомнились ее холодные глаза, способные на все, ее руки, которые тянули меня к себе и закрывали дверь, чтоб я не уходил, когда это было нужно. Жена у меня красивая. Я сознавал это вдали от нее. Мне стало неприятно, когда я понял, что это знает и другой мужчина, а она позволяет ему это знать.

Я закрыл глаза. На затылок мне давил крючок, запиравший окошко в задней стенке кабины, проделанное, чтоб видеть кузов. Мне страшно хотелось вытянуться, а еще — сбегать по нужде. Все меня давило. Каким-то кошмаром засели в мозгу слова жены, сказанные пару часов назад. Да, все верно. Надо разводиться. И чем скорей, тем лучше.

Улица перекатилась через пологий подъем. Мы проехали перекресток с кубическим зданием школы и сверхсовременным универсамом — продукты и промтовары. Этот магазин мне нравился. Недавно я набрел там на фаянсовые тарелки, которые искал уже несколько лет, на тарелках были нарисованы символы всех двенадцати месяцев. По дороге домой я разбил одну, как раз ту, на которой был изображен месяц рождения моей жены.

Дальше с грохотом вниз по улице, и вот мы уже на площади. Справа занесенный снегом фонтан, несколько лавчонок и трактир, в котором давно погасили свет. Бальцар объехал площадь по правой стороне, миновал две вытянутые громады зданий под снежными перинами, дом Национального комитета в нижнем конце площади и свернул в какую-то улицу. Еще метров двести, и мы наконец-то увидели людей. На дороге стояли грузовики, и люди выскакивали из них.

Люди в оранжевых жилетах.

Бальцар включил дальний свет, притормозил и съехал на левый край улицы. Мы вышли, Бальцар подал мою сумку, про которую я совсем забыл.

Здесь и будет мой штаб. Напротив, через дорогу, дом. В нем шесть комнат. Обадал занимает самую большую, неизвестно почему. Наверное, чтоб устраивать там совещания. Во второй комнате — контора участка, в остальных четырех — койки для отдыха рабочих. В доме топят. Искры вылетают из трубы и мгновенно гаснут.

Вышел из дому коренастый человек — начальник участка Обадал, поздоровался с нами за руку. Он был в шубе, но без шапки. Аккуратно прилизанные волосы не растрепались даже на таком ветру.

— Ну, наконец-то! — пробормотал он.

— Здоро́во, ребята! — крикнул я рабочим в оранжевых жилетах, натянутых на меховые комбинезоны.

Они стряхивали с себя снег. У мужчин с усов свисали смешные сосульки. Брови у женщин заиндевели. У молодых и у старых были одинаково мертвенно-бледные лица. Это их не красило — людей словно извергло из своей утробы снежное небо.