Г. М. Пулэм, эсквайр

— Вы никогда не сможете продать ценные бумаги людям, которых не знаете, — поучал мистер Уитзерс. — Поэтому заглядывайте к своим будущим клиентам, завязывайте как можно больше знакомств. Ведь вы не жалуетесь, Пулэм, а?

— Что вы, сэр! Конечно нет, сэр!

— Коммивояжер по продаже ценных бумаг никогда не жалуется, — продолжал мистер. Уитзерс. — Я и мысли не допускаю, что вы можете струсить, Пулэм. Коммивояжер по продаже ценных бумаг должен обладать железными нервами и сноровкой.

Вспоминая о конторе «Смит и Уилдинг», я отчетливо представляю себе и кожаную обивку мебели, и сигарный дым, и стук тиккеров, и мальчика на высоком стуле, выкрикивающего курс другим мальчишкам, которые стоят у черной доски. Я никогда не забуду хлопотливой деловитости клерков в нарукавниках, сидевших в кассовом зале перед своими бухгалтерскими книгами. Они принадлежали к другому, почти не известному мне обществу, однако мистер Уилдинг знал каждого из них. В те дни считалось честью работать для «Смита и Уилдинга». Те, кто служил здесь, гордились своей принадлежностью к фирме, а те, кто не служил, относились к ним с уважением и завистью. Это была солидная банковская фирма, где я встретил самое внимательное отношение. Уже будучи в армии, я часто вспоминал об этом.

В то лето, когда мы окончили университет, Биль Кинг устроился репортером в газету «Нью-Йорк уорлд». Мы время от времени переписывались, а затем он приехал провести у нас свой недельный отпуск. Ему захотелось осмотреть контору, и как-то после завтрака я на несколько минут привел его к себе. Биль знал всякие закулисные подробности, был в курсе военных событий, для него не являлось секретом, какие затруднения испытывает правительство.

Оказавшись в конторе, Биль заложил руки в карманы и обвел взглядом конференц-зал.

— Ну прямо как клуб «Лиги союза», — объявил он. — Самое подходящее место для игры в тотализатор. Если хочешь заработать немного, покупай сталь. Цены на сталь растут.

— Если я начну покупать акции, меня выгонят отсюда.

Биль присвистнул.

— Ну еще бы! Благонравные мальчики только продают акции, но не покупают.

Дверь в кабинет мистера Уилдинга была открыта. Мистер Уилдинг, которому в это время чистильщик наводил блеск на ботинки, сидел со сложенными на животе руками, поставив ногу на ящик чистильщика.

— Ого! Кто это? — спросил Биль. — Настоящий Ральф Уолдо Эмерсон [15].

— Тсс! Не так громко, Биль. Это старший компаньон мистер Уилдинг.

Мистер Уилдинг снял руки с живота.

— Гарри! — позвал он. — Зайди-ка сюда.

Вы невольно подпрыгивали, заслышав его зов. Я поспешно прошел через дверцу в перегородке, отделявшей зал биржевых операций от кабинетов владельцев фирмы, и остановился у стола патрона.

— По-моему, не мешало бы тебе еще раз пройтись по этому ботинку, Тони, — заметил мистер Уилдинг. — Побольше блеска. Гарри, кто этот молодой человек с тобой?

— Мой однокурсник, сэр. Его зовут Уильям Кинг.

— Кинг… Кинг… Он, кажется, не работает у нас?

— Нет, сэр…

— Что же он делает?

Я ответил, что Биль работает в газете «Нью-Йорк уорлд».

— Приведи его сюда. Я хочу видеть его. — Мистер Уилдинг снова сложил руки на животе и взглянул на вошедшего Биля. — Значит, вы, молодой человек, работаете в газете? Я слышал, как вы сравнили меня с Ральфом Уолдо Эмерсоном. Лестное сравнение, но я не священник.

— Конечно, сэр. Я и не говорил этого.

— Вы не хотели бы поработать у нас?

— Благодарю вас, сэр, нет.

— Если у вас когда-нибудь появится такое желание, дайте мне знать… Тони, теперь этот ботинок хорош, можешь заняться другим… Гарри, принеси мне последние сведения о ценах на сталь.

Ни в то время, ни потом я так и не понял, что особенного увидел мистер Уилдинг в Биле Кинге, а сам Уилдинг не стал вдаваться в объяснения.

— Что это со старцем? — осведомился у меня Биль, когда мы вышли из кабинета. — Уж не воображает ли он себя одним из персонажей романов Горацио Элджера [16], тем самым богатым стариком, что предоставляет бедному мальчику возможность проявить себя в полном блеске? Он отлично знает, что я не стану работать в вашей собачьей конуре. Да и тебе, Гарри, нужно убираться отсюда как можно скорее.

— Это почему же?

— Да потому, что таким, как он, ты не станешь и за миллион лет. Ты когда-нибудь смотрел ему в глаза? Вот я бы мог стать таким, но мне не хочется.

— Мальчик! — услышали мы окрик мистера Уилдинга.

Рассыльный, сидевший около перегородки, подскочил как ужаленный и помчался в кабинет. Минуту спустя он уже летел обратно через конференц-зал с листком белой бумаги, который и передал клерку мистеру Джоунсу, обслуживавшему клиентуру. Засунув руки в карманы, Биль молча созерцал эту картину.

— Гарри, — спросил он немного погодя. — Как, по-твоему, он слышал, когда я сказал что-то о стали?

12. Великое испытание — война

Элин, единственная горничная, которая еще как-то умудряется уживаться с Кэй, постоянно бьет посуду. Почти ежедневно в буфетной что-нибудь с грохотом летит на пол, причем за этим неизменно следует одно и то же объяснение:

— Эта вещь сама развалилась у меня в руках!

Еще вчера Элин разбила в столовой одну из наших китайских фарфоровых тарелок. В тарелке, по ее словам, несомненно, была трещина, иначе почему же кусочек остался у нее в руках. Я вздрогнул, когда тарелка со звоном упала на пол, и, увидев у двери буфетной осколки, почему-то подумал о том, что вот и война превращает все в груду осколков. Я имел в виду не свою контузию и не что-нибудь подобное, а то, как долго после войны я подбирал осколки, как старался восстановить прежние отношения с людьми, как собирал клочья мыслей, а когда пытался объединить их в одно целое, то оказывалось, что их невозможно подогнать друг к другу.

Если вы учились в такой школе, как школа св. Суизина, военная дисциплина не могла быть вам в тягость. Вспоминая сейчас, двадцать лет спустя, о прошлом, я не могу сказать, что оказался плохим солдатом. Но вместе с тем в других отношениях я совсем не был приспособлен к войне. Пока я не попал во Францию и не убедился, что неизбежно буду убит или ранен, мне и в голову не приходило, как мало я знаю жизнь и как она прекрасна.

У меня все еще хранится моя фотография, которую я послал семье сразу же после того, как получил звание второго лейтенанта резерва. Неделю или две спустя меня отправили в лагерь Аптон и зачислили в кадровую пехотную дивизию, ожидавшую отправки в Европу. Мне трудно сейчас узнать себя в том худощавом, хрупком на вид юноше в пилотке, утерянной потом в Сен-Назере. Хороший лоб, уверенное выражение глаз, чуть-чуть великоватый рот… Отнюдь не безобразный юнец! Но мне хотелось бы иметь фотографию, запечатлевшую меня после возвращения домой, весной 1919 года, и сравнить оба снимка. Уверен, что к моменту моего возвращения многое стерлось с моего лица. Мне кажется, что я смотрю не на свою фотографию, а на снимок кого-то другого, того, кто был убит. Я храню ее в конверте вместе с несколькими письмами, отправленными мною родным, письмом, адресованным Кэй и возвращенным ею, вместе с удостоверением о присвоении мне звания второго лейтенанта, свидетельством о демобилизации и приказом о награждении орденом. Орден хранится в моей комнате наверху, на дне коробки с запонками, и я никогда не извлекаю его на свет, потому что старый генерал Ролфэкс наградил меня лишь для того, чтобы не уронить свой престиж. Его следовало бы отдать под суд — это он послал мою роту оборонять негодную и бесполезную позицию, а потом забыл отозвать нас или прислать подкрепление. Вообще-то говоря, он мог бы отдать под суд меня, чтобы спасти свой престиж, если бы у меня в кармане не сохранилась копия его письменного приказа. Так уж, видно, бывает на войне.