На носу у каймана

Соседка между тем сказала Марии Хулии, что видела ее дочь с каким-то парнем на кофейной плантации, парень чуть постарше, местный…

Когда на крыльце раздались шаги дочери, Лусиано вскочил, распахнул дверь и крикнул:

— Говори, где была?!

— Ой, папа, не сердись! Ходила в Асунсьон к врачу. У меня голова кружилась…

Лицо Лусиано сразу стало другим.

— Голова кружилась? А почему мне не сказала?

Злость его внезапно исчезла, он взял дочь за руку, усадил рядом с собой, с нежностью погладил по голове.

— Не уходи больше, не сказавшись! — попросил он почти умоляюще. — Помни, мы тебя любим!

Мария Хулия глядела на них из кухни с виду спокойная, однако целый рой тревожных мыслей одолевал ее.

Он смотрел на нее, как смотрят только влюбленные, с нежностью и страстью.

— Мария! Мария! — прошептал он, задыхаясь, схватил руку и привлек к себе.

— Не надо, Элпидио! Пусти! — просила она, но в голосе ее слышалась не только мольба, но и желание. Он притянул к себе ее голову, зарывшись пальцами в пышные волосы. Ее большие глаза, аромат ее дыхания опьяняли юношу, и он поцеловал Марию Эухению со всей доступной деревенскому парню нежностью. Она нравилась ему, как никакая другая девушка, ее груди, крепкие и круглые, сводили его с ума. Он целовал их без счета, а на кофейную плантацию опускались сумерки, окутывая влюбленных.

— Поди сюда, дочка! — велела Мария Хулия, в голосе ее слышался упрек.

Но когда девушка подошла и мать увидела ее красивые глаза и ласковую улыбку, она смягчилась.

— Мне сказали, что ты гуляешь с Элпидио, сыном Матоса… это правда?

— Да, мама, правда. Но он такой хороший…

— Гляди, Мария Эухения! Ты же знаешь, Что его семья и семья твоего отца не ладят. Подумай, что будет с отцом, когда он узнает.

Сжав голову руками, словно она у нее разламывалась, Мария Эухения ничком упала на кровать и зарыдала:

— Бедный папа!

На следующее утро Мария Хулия увидела двух ястребов на дереве возле дома и испугалась. Она не была суеверна, но ей еще не приходилось видеть стервятников так близко, и она сочла это дурным предзнаменованием. Впрочем, позже она подумала, что, даже если бы она их не увидела, ей все равно было бы страшно, очень страшно, она не могла не думать, что будет, если Лусиано проведает про любовь дочки к сыну Матоса. Дело в том, что старшая сестра Лусиано, когда ей было шестнадцать лет, бежала с дядей Элпидио, Пруденсио Матосом. Он был значительно старше ее и увез в какие-то дальние края, никто только не знал — куда именно. Там она заболела и умерла. С тех пор между семьями Лусиано и Матоса не утихала вражда. Пруденсио так и не вернулся, но Лусиано своей старшей сестры не забыл. А тут такое, что и в страшном сне не приснится, — его дочь влюбилась в Матоса!

Мужчина, такой же высокий и сильный, как Лусиано, только чуть темнее кожей, недовольно выговаривал ему.

— Если б я знал, Чано, что ты так разъяришься, я бы ничего тебе не сказал. Успокойся и не кричи. Я рассказал тебе, чтобы ты знал… Мне-то известно, что ваши семьи не ладят, что вы не выносите друг друга…

Лусиано уже не кричал, а только цедил сквозь зубы что-то невнятное. Он уставился в одну точку, и глаза его зажглись сильней обычного.

— Оставь меня! — вяло проговорил он, когда мужчина попытался его успокоить.

И пошел куда глаза глядят, горели голова и грудь, руки и ноги дрожали, а мозг сверлила одна мысль — убить негодяя! Сначала он хотел зайти домой за мачете, но понимал, что жена не выпустит его с оружием, и брел, сам не зная куда.

Солнце садилось. Красноватые отблески вспыхивали на черных тучах с белесыми краями. Внезапно Лусиано остановился. Перед ним было русло высохшей речки, полное огромных камней, а чуть подальше — дом, где жил Элпидио Матос. Через несколько минут совсем стемнеет.

— Ты врешь, ты врешь! — вопил Элпидио, кидаясь на своего лучшего друга.

— Успокойся, Элпидио! — просил его Паусидес, сдерживая обезумевшего парня. К счастью, он был выше и сильнее Элпидио. — Ведь я же тебе друг!

— Хорош друг, если говорит такое о семье девушки, которую я люблю! — кричал Элпидио, замахиваясь на Паусидеса.

— Ничего такого я не говорю! Я просто сказал, что отец у нее какой-то странный, и все.

Вдруг Паусидес застыл, глядя вниз, на русло высохшей речки. Они стояли на склоне холма, в нескольких метрах от дома Элпидио.

Элпидио заметил, как изменилось лицо приятеля, и быстро обернулся. Внизу, широко расставив ноги, стоял Лусиано Вальдес. Его расстегнутую рубашку трепал ветер, глаза горели как уголья. Элпидио смотрел на него с нескрываемой ненавистью.

— Эй, парень! Нам надо поговорить! — крикнул Лусиано.

— Не ходи, Элпидио! — Паусидес пытался удержать друга.

— Иду, Лусиано, иду!

И Элпидио стал медленно спускаться по каменистому склону. Он не знал, что имел в виду Паусидес, но чувствовал, что ненавидит Лусиано больше прежнего. Лусиано не только хотел помешать их с Марией Эухенией счастью, в глазах Элпидио он был чудовищем, которое только смерти и заслуживает.

— Чудесная песня! — воскликнула Сесилия, когда отзвучали последние аккорды.

— Вот спасибо, Сеси! Ты всегда меня хвалишь! — Кайамба улыбнулся. — Неплохая песенка, но надо еще кое-что доделать…

— Скажи-ка, Кайамба, — перебил его Педро, закуривая огромную сигару, — это твоя песня или Бетанкура?

Кайамба открыл рот, но не успел произнести ни звука, как в боковую дверь заколотили и чей-то голос крикнул:

— Доктор Алипио! Срочно! Доктор Алипио!

«Что-то случилось», — подумал я, идя к двери, и, открыв, увидел одного из шоферов ИНРА.

— Вас срочно вызывают по радио, доктор! Кажется, из Гран-Тьерры. Садитесь, я вас отвезу!

Они дрались варварски — так уж здесь принято. Каждый схватил по камню, и, озверев, они колотили друг друга, пока кровь не окрасила белое ложе реки. Паусидес в ужасе замер, стоя над ущельем, и, только через несколько секунд опомнившись, бросился за помощью. Он знал, что разнять их не так-то просто.

Когда около восьми вечера врачи в Гран-Тьерре услышали крики и плач и увидели, как в приемную крестьяне вносят кого-то, они сразу поняли — произошло что-то серьезное. Несчастный случай или драка. Перестрелки, поножовщина, зверские избиения не редкость в этих краях.

Оба пострадавших были залиты кровью с головы до ног. Одного из них, светлого мулата в возрасте, но крепкого, несли несколько человек. На стол его опустили, как куль с мякиной. Он был без сознания, из правого уха сочилась кровь. Второго раненого, молодого парня лет двадцати двух, сопровождали два солдата — он был арестован. Левая половина лица у него была чудовищно изуродована многочисленными ранами и ушибами. На голове зияли две раны, из которых кровь так и хлестала. Пожалуй, его тоже следовало бы нести на носилках. За дверью причитали и плакали женщины.

Эрнан Салас, имевший некоторый опыт в нейрохирургии, осторожно осмотрел того, что был без сознания.

— Видимо, перелом основания черепа, — сообщил он врачам. — Надо срочно везти его в Баракоа, в больницу.

— Я предупрежу по радио! — крикнул Кабрера. — Бегу к передатчику!

— ИНРА, Гран-Тьерра, ИНРА, Гран-Тьерра, вызывает O-27. Как слышите? Прием.

Слышно только потрескивание электрических разрядов.

— ИНРА, Гран-Тьерра, ИНРА, Гран-Тьерра, вызывает O-27. Как слышите? Прием.

В наушниках прозвучал резкий голос, далекий, металлический:

— O-27, O-27, вас слышим. Перехожу на прием.

Через несколько минут радист из Гран-Тьерры передал радисту в Баракоа такое сообщение: