Праздник побежденных: Роман. Рассказы

«Б-бу-бу», гудят за стеклом. Он печально смотрел на них, как на театр теней, и знал, пострадает не сказочное чудище, а он, единственный зритель. Это конец, если даже разобью стекло, то не пролезу в раму, думал он. Проклятая баба, не иначе, как она подняла переполох. Сейчас закроют щеколду, и я как в мышеловке. Тень сторожа выплюнула окурок и стащила с плеча ружье. Но главное спокойствие, в нем — спасение, уверовал Феликс. Он схватил тюк и спрятался за дверь в тамбуре. Снаружи под ногами проскрипел песок.

— Вась, а Вась, свет включи, — говорит баба и свистяще дышит.

— Да там же никого нету, — пробасил мужик.

— Сама щеколду веревочкой завязывала, а теперь ее нема, — значит, сняли. А там в мешочке семена лавра, по сто рублев за кило…

По трубкам раз, другой порхнул неон и засиял молочной дрожью.

— Кто есть, выходь, — раздается неуверенный голос, и в дверь заглядывает ружейный ствол.

Феликс оцепенело ждал, но сторож не вошел, лишь больше просунулся потертый ствол. Видна уж и веревка, и рука с заскорузлыми ногтями. Спокойствие, спокойствие, внушал себе Феликс и тогда увидел в щели немигающий, полный ужаса глаз, и тут же истошный бабий вопль потряс его. Феликс ногой ударил по ружью, и одновременно грохочущий огненный смерч взметнул пыль, взлетели с гвоздей соломенные шляпы. Феликс прыгнул на бородатое лицо, и оно с вытаращенными глазами опрокинулось. Он почувствовал под ногой мягкость тела и не оборачиваясь понесся вдоль парника.

— Д-е-р-ж-жи-и-и! — вопила баба.

Из-за угла возникла белая, в исподнем, фигура, в руках блестит топор. Феликс прижал к груди тюк, спрятал за него лицо и взял правее, ринулся на изгородь шиповника, напролом, успев подумать: если в кустах проволока — конец. Рывок! Тысячи игл обожгли руки, но лозы проломились, и он упал. Снова прогремел выстрел, отшуршав дробью в листве над головой. А из темноты выкатился пес и укусил за ногу. Он ударил его тюком, пес отлетел и снова кинулся, а впереди усердствует свисток, ухает овчарка, спешат на помощь. Феликс, схватив тюк и не раздумывая, прыгнул в густую темень оврага. Сначала он скользил как надо — на пятках и заду, потом свободный полет, треск ветвей… конец! — успел подумать он, — и удар головой о что-то твердое на миг лишил сознания. Потом вода. Вода заполняет рот, руки отчаянно скользят по глине, он вдохнул водой, раз, второй. Боже, утону ведь! — но выкарабкался на колени, откашлял воду, а шум потока уносил жалобный собачий вой. Пес сволочной тоже нырнул, решил он и наверху на фоне неба увидел людей. Они размахивали руками, что-то кричали, но поток глушил голоса. Они опустили фонарь, но овраг был глубок, и тень скрывала Феликса. Наверху сверкнул выстрел, и они исчезли.

Тюк уплыл или застрял в корягах там, посередине. Игра окончена! — и Феликс с болью в шее побрел, матерясь, подгоняемый потоком. Раньше, чем ожидал, он вышел к озеру. Здесь над гладью да при такой луне им удобно меня подстрелить, как о чем-то постороннем думал он, но не стал прятаться в камышах иль под ивами, росшими с краю озерка, а побрел напрямик по пояс в ледяной воде, но не чувствуя холода.

В тени деревьев он увидел знакомую решетку и парапет, а рядом, в тихом загончике, средь коряг и толстой пены что-то чернело. Он испугался догадки, но все в нем заликовало, даже шея перестала болеть. Он подбежал — и на поднятой им волне, прибитый к песчаной отмели, покачивался его враг — черный тщедушный пес. Феликс вытащил его за ошейник вместе с поблескивающей цепью, потряс вниз головой, чтоб сошла с легких вода и помассировал грудную клетку, затем приложил ухо к мокрому боку. Биения нет. Выпученные, словно в базедке, глаза остекленели, потертые зубы ощерены. Феликс так и стоял средь грязной пены с мокрым и тщедушным тельцем в руках. Вокруг, под луной, лежали берега в матовой росе, плакучие ивы опустили в воду серебристые космы, и Феликсу стал очевиден абсурд его положения. Почему я здесь? Почему мертвый пес в моей руке? Конечно, я и должен торчать в луже. Он рассмеялся и заговорил:

— Я проиграл, слышишь, рыжая дама, пусть «реж» или герой подарят вам букет из магазина, у них молодость, красота, признание. У меня же кроме этого мертвого пса — ничего!

Он говорил что-то еще о той, другой зеленой луже, о Фатеиче, об Аде Юрьевне Мурашевой, своей утопленнице. Лягушки умолкли. На холме, матовом от росы, появились сторожа.

Феликс опять захохотал, заулюлюкал, протянул им собаку, затряс, собачья голова металась, цепь звенела, в воду сыпались брызги. Их гигантский волкодав челноком носился по берегу и исходил лаем. На холме сверкнул выстрел — один, потом второй. Дробь дождем попадала в озерную гладь, и сторожа исчезли.

Феликсу бы поспешить, вскочить в машину и сбежать, пока не перекрыли выезды, но, полный вины перед мертвой собакой, он отдался безумной идее похоронить пса. И, испытывая нечеловеческую усталость, на все махнув рукой, он похоронил собаку в траве, под искрившимся росой жасмином.

Потом, перебирая руками решетку, мокрый до нитки, он в изнеможении побрел к промоине и тут, в протоке, в колючей проволоке обнаружил свой тюк.

Из машины, скрытой дубом, Феликс глядел вслед удаляющимся в темноту всаднику и его огромной овчарке. Собака Баскервилей, наверное, была такой же, подумал он. Рука была на тормозе, и он совсем уж собирался отпустить рычаг и скатиться бесшумно вниз на нижнюю дорогу, как на асфальтовой площадке в снопах лунного света, пронизывающего кроны, он увидел маленького и горбатого человека в непомерно больших башмаках и с печальным лицом изюбра, имеющим, казалось, только профиль. Человечек тянулся на носках, тянул и шею вслед ускакавшему начальнику, прислушиваясь и соображая, и вовсе не собираясь участвовать в погоне. Затем он прислонил к дереву ружье, задумчиво улыбаясь, оглядел лужайку и деревья, и луну, и, видимо, оставшись довольным, подкрутил транзистор, висевший на груди, и в ночную тишь поплыла румба. Время бежать, подумал Феликс, но что-то удерживало, и, преодолевая стыд, он подглядывал из темноты, как сторож снимает пиджак и накидывает его на плечи малиновой подкладкой наружу, преображаясь в маленького сказочного тореадора.

Феликс, забыв о своем бедственном положении и обо всем на свете, не в силах был отвести взор, а горбатенький сторож с грациозностью гранда повел в поклоне несуществующей шляпой, приглашая к танцу призрачную даму. А где-то на другом конце света невидимые музыканты старались вовсю, чтобы волшебные звуки гитары, кастаньет и бубна пересекли моря и континенты и ритмом буйной румбы вылились на лунный асфальт под голубую ель, под ноги горбатенькому танцору, и чтобы он в ночи, втайне от людей, танцевал с призрачной дамой гордо, торжественно и удивительно красиво.

«Бе-ги, эта румба по-гу-бит те-бя», — будто вдалеке ворочалась мысль, но рука Феликса оцепенела на рычаге. Он курил, уже не таясь и веря, что дама горбатенького танцора ошеломляюще красива и он увидит ее. И, наконец, из волокон дыма проявилась зеленая широкополая шляпа и лицо женщины в ее тени. Феликс чуть не вскрикнул, узнав в ней утопленницу Аду Юрьевну. Но румба кончилась, видение исчезло, сторож остался один. Феликс еще долго сидел растроганный и думал, что жизнь этого человека проходит в других измерениях, другие страхи и радости волнуют его и выливаются в великолепное торжество танца втайне от людей, охраняемое ночью. Он страстно пожелал увидеть лицо маленького танцора, заглянуть в глаза, пожать руку. Ну а если он начнет стрелять? Если суждено пойматься, то пусть поймает он! — решил Феликс, отпустил тормоз, и машина, прохрустев по желудям, подкатила к маленькому танцору.

Тот обернулся, оцепенел, глядя поверх головы Феликса бельмовым глазом. Боже, да он еще и слеп! — испугался Феликс, но из теневой стороны лица, откуда Феликс и вовсе не ожидал, расположенный асимметрично на щеке, глядел немигающий и полный укора зрячий глаз. Они молча рассматривали друг друга. Затем сторож облизал тонкие ироничные губы, нащупал на груди рядом с транзистором свисток. «Где я видел эти губы, где? — судорожно вспоминал Феликс и вспомнил: — Боже, да это ж Ванюшка», — и, желая убедиться, шепотом спросил: