Странники в ночи

Мальро поднес руку ко лбу, словно желая вытереть пот. Он перевел дух — и я тоже. Теперь, когда он говорил, его руки будто взмахивали невидимой косой, отбрасывая на землю срезанные колосья. Казалось, в нем тлеет фитиль, от которого каждую минуту взрывается новый бочонок пороха. Я понимал: такая напряженная работа ума не может не сказаться на нервах — так завоеватель взимает дань с побежденного. Его сотрясала дрожь, точно полковника, пристрастившегося к опиуму; казалось, внутри у него прыгает резиновый мячик, ударяясь о ребра. Он видел.Я опять был в Шолоне.

— Вы говорили об аспекте внутренней жизни, — произнес я, хватаясь за соломинку.

— Да, это то же самое, только увиденное с другой стороны. Путешествие на Восток — вот, по моему мнению, симптом, показывающий ослабление позиций иудео-христианского Бога. Первыми эту болезнь подцепили писатели, они мечтали о собственных сказочных дворцах, писали свои «Ватеки»… Зачем, по-вашему, Нерваль и Флобер садились на пароход до Порт-Саида? Это нельзя объяснить одним только влечением к восточным красавицам или отвращением к надоевшему поместью Круассе. Нет, была куда более веская причина — внутренняя пустота, образовавшаяся с исчезновением Бога-спасителя и не заполняемая ничем, кроме рискованных экспериментов со словом. Они отправились на Восток в поисках идолов, читающих мысли, говорящих статуй, кровожадного Молоха и светозарного Зороастра. Тут мы опять пересекаемся с Ницше: Заратустра против Иоанна Крестителя, Дионис против Распятого… Экстаз как путь к истине, дервиши, языческое поклонение Солнцу… Молодые люди, которые сегодня отправляются в Афганистан, по сути, идут той же проторенной дорогой. Знаете, даже доктор Баррес временами смахивал на левантинца, покуривающего кальян. А Олдос Хаксли уже в двадцать девятом году беседовал со мной об индийской мистике… Любопытно, что все упомянутые мною фигуры постепенно занимают места в массовом сознании американцев. Генерал Уэстморленд — это тот же губернатор Коньяк. Молодые люди, которые участвуют в демонстрациях против войны во Вьетнаме, — сыновья моих друзей Монена и Шевассона. А те, кто совершают ритуальное омовение в Ганге, — верные читатели Олдоса Хаксли. Примерно сорок лет назад я был лично знаком со всеми этими людьми: губернатором Индокитая, Моненом и Хаксли. Теперь я — свидетель нынешних событий. Круг замкнулся. Сейчас партия будет разыграна не между Афинами и Иерусалимом, а между Нью-Йорком и Катманду.

Мальро замолк на полуслове. В приоткрывшейся двери кабинета показалось чье-то худощавое лицо с блестящими глазами.

— Господин министр, сейчас приедет египетский посол.

Целая стая нильских бабочек затрепыхалась у щек Мальро. Он дал им отпор.

— Если он прибудет прямо сейчас, попросите его подождать пять минут. У меня тут дело еще на секунду.

Мальро повернулся ко мне. Резиновый шарик, прыгавший у него внутри, ударился об уголки рта, и на губах министра появилась полуулыбка. Затем он снова ринулся в бой.

— Если мы избавились от единого Бога, с чем же мы останемся? С тем, против чего был направлен монотеизм: с идолопоклонством. Вы мне возразите: это ведь только иудаизм и ислам запрещают создавать изображения божества, а у христианства полно таких изображений. Зайдите в любую итальянскую церковь: тут вам и томные мадонны, и святые мученицы, пронзенные стрелой, — прямо дворец экстаза. Нет, когда я говорю о возвращении идолов, мне представляются ассирийские боги, каменные Будды в пещерах Лунгмена, божки Никобарского архипелага с султанами из перьев. Ожившие статуи — один из лейтмотивов нашего века. Муано рассказывал мне о телесериале, в котором играет Жюльетт Греко…

— «Бельфагор?»

— Да. На самом деле надо произносить «Ваал-Фегор». Кажется, в этом фильме смотрители Лувра бегают за мадемуазель Греко, которая сделала из себя какого-то финикийского Голема… Но и без нее кругом полно оживающих статуй. Возьмите миф о Пигмалионе и Галатее. По его мотивам Джордж Бернард Шоу написал пьесу, а в Америке сняли фильм, где в качестве оживленной статуи выступает маленькая цветочница с рынка «Ковент-Гарден»…

— «Моя прекрасная леди». С Одри Хепберн в главной роли.

— Вот-вот. Венера Илльская, о которой писал Мериме, возвращается. Это уже не воскресение Богочеловека, а превращение статуи в живого идола. Нечто подобное я видел сорок лет назад, когда мы с Шамсоном пошли на фильм Фрица Ланга «Метрополис». Там действовал железный истукан — в исполнении Бригитты Хельм, который по воле безумного ученого превращался в женщину: вроде того, как кукла Пиноккио превращается в живого мальчика. А чешские роботы… А говорящие изваяния у Кокто… А нимфы, оживающие на фотографиях Ман Рея. Я однажды сказал Пикассо: у тебя в центре кубизма оказались статуи древней Африки — берегись, ты разбудишь идолов. Так и случилось. Одри Хепберн и Пиноккио, «Метрополис» и Ман Рей, Пикассо и Бельфагор, Кокто и роботы… Что это значит? Это значит, что пророчество Ницше о смерти Бога реализуется в пробуждении статуй. Если вас уже не удовлетворяет скрытая сущность Бога, если вы не можете уверовать в могущество невидимого, тогда объекты поклонения должны утратить сакральный характер. Возникнет новый, нерелигиозный культ, при котором еще не пробудившиеся статуи будут окружены истерическим обожанием. А поскольку у этих истуканов есть своя цена, то на торговле фетишами и продаже идолов вырастут целые коммерческие империи. Так что перед нынешней молодежью открываются неплохие перспективы. Пройдет несколько лет…

Дверь опять приоткрылась. Заглянул секретарь.

— Скажите послу, что я к его услугам, — бросил Мальро.

И повернулся ко мне.

— Тутанхамону пришлось дожидаться тридцать пять столетий, но посол Египта не желает ждать и пяти минут. Что скажете?

— Это было великолепно, — сказал я.

Мальро почесал в затылке, потом шумно втянул воздух с видом некоторой озабоченности.

— Могло быть и лучше, — признался он. — Но сегодня я немножко устал — сам не знаю почему.

…

Встреча с Мальро позволяет мне точно определить момент, когда в мою жизнь снова ворвались роковые женщины из Нью-Йорка. Министр де Голля принял меня в первых числах декабря 1966 года. Неделю-другую спустя, вечером, у меня дома зазвонил телефон. Телефонистка сообщила, что это международный звонок из США, потом переключила меня на заокеанского собеседника.

На другом конце провода послышался голос женщины. Она представилась как Кейт Маколифф.

— Дело касается Тины. Она сейчас не в лучшем состоянии. Если бы вы могли прилететь в Нью-Йорк…

Меня словно пригвоздило к месту. Этот голос, обращавшийся ко мне из-за океана, это имя, которое я хотел забыть. Я ощутил холод — и непреодолимое волнение. Тина. Уже шесть лет никто не говорил со мной о Тине.

— Зачем, по-вашему, мне лететь в Нью-Йорк?

В трубке что-то затрещало.

— Тина, вероятно, будет рада вас видеть. Надо сделать попытку.

— Какую попытку?

— Вам надо прилететь в Нью-Йорк.

Ее голос звучал подавленно, но я уже этого не замечал.

— Как мне найти Тину? У нее есть телефон?

— Прежде я хотела бы сама повидаться с вами, — сказала Кейт Маколифф. — Это действительно необходимо.

Как всегда, на международной телефонной линии параллельно разговору слышались короткие гудки. Это напоминало обратный отсчет.

— У меня остались не очень приятные воспоминания о нашей последней встрече, — заметил я.

В трубке наступило молчание.

— Давайте не будем об этом, — сказала наконец Кейт Маколифф. — Можете прилететь, можете не прилетать. Но я хотела бы получить ответ.

— Я буду в Нью-Йорке.

Она продиктовала мне адрес и номер телефона. И я повесил трубку.

В те времена французская пресса была очень активна. Клод Руссель решил направить своего специального корреспондента в Нью-Йорк, чтобы на месте ознакомиться с деятельностью У Тана на посту генерального секретаря ООН. Кроме того, назрела необходимость написать несколько репортажей о новой Америке.