Вот увидишь

— Господина Фофана, — отвечал тот. — Он в Уаге. Приедет завтра.

Чуть позже я увидел приближающуюся ко мне в кромешной темноте керосиновую лампу. Еще одна девочка.

— Душ, — сразу перевел мне Хамиду, ставший абсолютно невидимым, хотя и сидел всего в нескольких сантиметрах от меня. — Идите за барышней.

Я поднялся и последовал за керосиновой лампой, которая двинулась между хижинами. Прежде чем исчезнуть в темноте, девочка остановилась и молча протянула мне светильник. Я приподнял его. Меня проводили до порога сырой кабинки с земляными стенами, где витал едва уловимый запах мочи.

Над головой было звездное небо. В мое распоряжение предоставили кусок набивной хлопчатобумажной ткани и пахучее розовое мыло. Опустив лампу, я смог заметить пару чистых вьетнамок, а также ведро с водой, на поверхности которой плавал такой же стаканчик, какой подавали для сорговой водки. Я окунул палец в ведро. Вода была нагрета на углях во дворе до идеальной температуры. Поставив лампу на бортик стены, я разделся, надел вьетнамки, подошвы которых липли к влажной красноватой почве, и вымылся, глядя на звезды и танцующее на стенах пламя лампы. Затем вытерся. От глинистой воды моя кожа стала нежнее, а тело пахло розовым мылом, и у меня сложилось идиотское впечатление, будто я еще больше сблизился со здешними людьми.

Хамиду принял душ после меня, и мы перешли к столу. Вернее, появившиеся из темноты женщины стали подавать нам прямо на наши лежаки.

Я слышал голоса мужчин, сидящих где-то поблизости: «Биала, биала».

Светя перед собой карманными фонариками, женщины подали нам какое-то дымящееся блюдо — кашу из красного сорго, только что приготовленную в ступах и чугунных котлах. Подавшись вперед на наших лежаках, мы опять вымыли руки из пластмассового чайника, а затем каждый принялся усердно ковырять пальцами прямо из миски.

Месиво было густое, сладкое, с земляным привкусом.

— Отменно, — похвалил я с изрядной долей лицемерия.

— Будет еще вкуснее, если сдобрить вот этим, — посоветовал Хамиду, подталкивая ко мне маленький калебас. — Баобабовый соус.

Я взял пальцами кусок плотной массы и обмакнул во что-то слизистое, стараясь не думать обо всех тех больших, указательных и безымянных пальцах, которые уже побывали там до моих.

Мужчины молча жевали в слабом свете керосиновой лампы под забитым звездами небом. Скатертью служил дворовый песок, который годами, вот уже три или четыре десятилетия, а может и больше, ежедневно впитывал все ту же воду для мытья рук и все те же вязкие капли баобабового соуса.

— Ты мог бы жить здесь? — непременно спросил бы я Клемана, если бы мы приехали сюда вместе. И вызывающе добавил бы: — В такой дали от города, без телевизора, без компьютера, без электричества, без водопроводной воды и супермаркета?

Чтобы угодить мне и, разумеется, из духа противоречия, он бы, конечно, ответил утвердительно.

Я бы покачал головой и добавил что-нибудь вроде:

— Да, точно, они правы.

Ответ Клемана меня не обманул бы. Мне было прекрасно известно его стремление, к чему я сам зачем-то приучил его, никогда не разочаровывать других, даже рискуя своими интересами.

Тяжелый ком снова начал биться в мои веки. Я вежливо отказался от опять предложенной мне миски с кашей и растянулся на лежаке. Под покровом темноты я мог позволить слезам пролиться из моего сердца. Я поднял голову к мириадам звезд. Сквозь мокрые ресницы каждая из них казалась гигантской.

Слишком близкое пение петуха разбудило меня, резко вырвав из сна.

Было еще темно. Посреди двора в очагах по-прежнему горели угли, и я мог различить очертания растянувшихся в темноте на циновках тел.

Мне единственному дали матрас из пенки. Разумеется, скорее всего, как гостю, а не потому, что я с Запада и привык к удобству настоящей постели.

Я уже не помнил, когда последний раз спал под открытым небом. Надо полагать, с Летицией, на пляже в Нормандии. Еще вечером Хамиду заверил меня, что в это время года здесь нет ни одного комара. И правда.

Я включил мобильный телефон; батарейка была заполнена всего на одну черточку: два часа шестнадцать минут ночи. Значит, вопреки легенде, петух может начать петь до зари. Этот, во дворе, где я гостил, был не единственным. Другие петухи, с соседних участков, в разной отдаленности, тоже кукарекали. Через несколько секунд я осознал, что они перекликаются друг с другом; вскоре к их шумным переговорам подключились два осла. Тут же принялись лаять собаки, забулькали жабы, затем присоединились другие животные — мне показалось, обезьяны. Никогда бы не подумал, что возможен такой слаженный импровизированный концерт живых тварей, столь непохожих одна на другую.

Когда первое удивление и любопытство рассеялись, я, поняв, что усну теперь не скоро, принялся проклинать этот двор, селение и его нравы. А в четыре часа к тому же застучали песты, сначала вдалеке, но вскоре женщины взялись за них на всех участках селения. Толочь, перемешивать палками в чугунных котлах, подавать мужчинам кашу из сорго и баобабовый соус, снова толочь: я точно не знал, умилиться мне или обозлиться на подобное усердие. Значит, никакой возможности уснуть до завтрака, когда под неизбежное и бесконечное «биала», которое за несколько минут многократно повторит каждый, женщины непременно подадут дымящуюся сорговую кашу и баобабовый соус.

Незадолго до полудня, изнывая от ожидания и скуки, я высказал желание прогуляться, рассчитывая таким образом избежать сорговой каши на обед, и спросил, могу ли я взять велосипед.

После первых двухсот метров по ведущей к дороге тропе я понял, что кататься здесь на велосипеде — как в Уагадугу ходить по тротуарам: сразу не получится. Я кое-как обвязал голову своей вчерашней грязной футболкой и, с обожженной кожей и сотнями граммов проглоченной пыли, пробежал пять километров, отделяющих меня от кафешки молодых женщин.

В это время там подавали холодную вареную рыбу с жирным рисом. Эта еда показалась мне ниспосланной Провидением. Подкрепившись обедом в тени забегаловки, я набрал сообщение в своем телефоне: «В деревне, в трехстах километрах от столицы. Жизнь одновременно вожделенная и невозможная. Хотел бы оказаться здесь с вами».

Я поднялся, заплатил и, снова повязав футболку вокруг головы, сел на велосипед и крутил педали до старого заброшенного «рено». Сигнал был слишком слабым, чтобы отправить эсэмэс, я не стал настаивать и вернулся в селение.

Когда я добрался до знакомого двора, Хамиду и старик возлежали в шезлонгах в обществе еще одного типа, курившего сигарету.

— Вот господин Фофана, — сказал Хамиду, почтительно указывая на мужчину примерно моих лет, одетого в бархатистую футболку с надписью «Barack Obama for President» и белые кроссовки; если бы не мстительное выражение лица, он был бы поразительно похож на актера Тони Кгороге.

— Биала, биала.

Он протянул мне руку, обнажив очень плоские и ровные, хотя и слегка пожелтевшие, видимо из-за табака, зубы.

— Он спрашивает, нравится ли вам здесь, — перевел Хамиду, после того как вновь прибывший вынул изо рта сигарету и что-то вполголоса сказал ему.

Я оценил неуловимое сочетание уверенности, некоторого фатовства и деликатности в этом человеке, который, обращаясь к кому-то, избегал прямо смотреть собеседнику в глаза.

— Да, очень. — И я поблагодарил за чрезвычайно теплый прием, оказанный мне его отцом и всей семьей. Меня это очень тронуло.

Выслушав перевод, он скромно улыбнулся и снова закурил. Не осмеливаясь упоминать о Клемане или хотя бы спросить, чего он от меня ждет, я умолк, воспользовавшись царящей во дворе необыкновенной тишиной, с отдыхающими пестами и уснувшими на циновках женщинами.

Как раз грохот пестов в ступах и разбудил меня после долгой восстанавливающей сиесты в лежаке. Было пять часов вечера, и воздух и цвет неба были по всем параметрам точно такими же, как накануне в это самое время.

— Ночью будет дождь, — тем не менее предсказал Хамиду, вставляя новые батарейки в маленький транзистор. — Мужчины скоро должны вернуться с полей, а господин Фофана пошел собирать целебные травы.