Вот увидишь

— Да, — ответил он, не зная, можно ли опустить глаза на экран, точно ждал моего разрешения, чтобы продолжить игру.

— А как каникулы, хорошо? Не скучаешь? — все не отставал я, пытаясь изгнать из своих мыслей образ Клемана, в футболке и пляжных трусах на побережье Сен-Валери-ан-Ко. Мы ездили туда, потому что мне вечно не хватало денег, чтобы отправить его на две недели к теплому морю: на Корсику, на Сардинию или на Мальту, как ежегодно предлагал муж его мамаши, и таким образом избавиться от страданий по поводу того, что он не купается.

Поскольку мой вопрос был исключительно риторическим, мальчишка так же автоматически мотнул головой. Я сделал глубокий вдох и ткнул пальцем в его игрушку:

— Во что играешь? «Smackdown», «GTA», «Гарри Поттер»?

Он слегка приподнял панель:

— «FIFA 09».

— Тебе не нравится «PES»? Мне кажется, «FIFA» малость расплывчато. Трудно узнать игроков. — Совершенно не разбираясь в этих игрушках, я услышал себя, слово в слово повторяющего замечания Клемана. И, как ни странно, в моей груди не поднимался давящий ком. Как если бы я шел под шквалом пуль и снарядов и, к своему удивлению, оставался в живых.

— Да, но «FIFA» поиграбельнее.

Я скривился:

— Играбельнее? Разве так говорят?

Тут появилась его мать. Закрывая за собой дверь смежной комнаты, откуда она вышла в медицинском халате и с голубой лентой в волосах, Гислен сначала на мгновение остановилась в удивлении.

— Вы познакомились? — Она одобрительно улыбнулась, даже не стараясь изобразить жалость. И оглядела меня, а затем Уолтера Ли с естественным всеобъемлющим вниманием. С таким же я всегда относился к Клеману, глубоко убежденный, что, пока мы оба живы, мы с Клеманом никогда не будем одиноки.

Пусть и у него, и у меня бывали дурные дни. Не важно, с каким недовольным видом он смотрел на меня, когда я вырывал у него пульт игровой приставки или телевизора. Какое значение имели мои ежедневные упреки и крики в гостиной, мои бесконечные: «Мне надоели твои чудовищные отметки по математике», «А ну-ка сними эти джинсы, пока я не выбросил их в помойку», «Ешь нормально, а то будешь ужинать один», «Уйди, дай отдохнуть», «Разбирайся сам, я не хочу об этом слышать».

Все равно, каковы бы ни были мои личные горести и лишения, каковы бы ни были мои несбывшиеся мечты, именно он, и никто другой, придавал смысл и ценность дням моей жизни. У меня не было необходимости искать кого-то, кроме него, чтобы обрести себя. Мое счастье, как принято говорить, состояло в том, чтобы он был счастлив.

— Мне захотелось повидаться с вами перед отъездом, — объяснил я, нарочно выбрав вполне нейтральное слово «повидаться», полагая, что в присутствии двенадцатилетнего мальчика мне непременно следует по возможности избегать любого излияния чувств по отношению к его матери.

Точно так же, одержимый навязчивой идеей, что Клеман может обидеться, в его присутствии я старательно избегал с женщинами, которых знал после Элен, поцелуев и признаний в любви.

— Мне очень приятно, — смутилась Гислен, которая, как большинство женщин, которых я знал, включая Элен, и как, без сомнения, большинство нормальных людей: и мужчин и женщин, не обременяла себя бесполезной деликатностью и без колебаний говорила то, что она думает, при любых условиях.

— И еще я хотел бы извиниться, — вполголоса добавил я, воспользовавшись тем, что Уолтер Ли вновь заткнул уши наушниками и погрузился в игру.

Гислен с искренним удивлением подняла брови:

— Извиниться? За что? — Мне показалось, что она пропела эти слова.

— В прошлый раз я вел себя непристойно. Сожалею, что наговорил вам о себе. Разумеется, все правда. Но не вся.

В противоположном конце зала появился какой-то мужчина. Заметив Гислен, он вопрошающе взглянул на нее.

— Мы получили факс, мсье Мезуан, — весело откликнулась она на его немой вопрос. — Сейчас принесу.

Успокоенный, мужчина сел, подхватил с низкого столика журнал и принялся листать его. Гислен опять повернулась ко мне, по-прежнему при каждом движении распространяя тот же аромат свежести и здоровья:

— Я знаю, что не вся.

Какое-то мгновение мы смотрели друг на друга с чем-то вроде взаимной признательности в глазах. Словно нас обоих утешала мысль о возможной близости. Я первым отвел взгляд.

— Ну вот, мне пора. На улице ждет отец. — Неопределенным движением я указал на входную дверь.

В каких-то двух метрах от меня неутомимые пальцы Уолтера Ли щелкали по пластиковым клавишам приставки. Чуть поодаль мужчина перелистывал страницы «Фигаро магазин». С дивной простотой Гислен подняла руку, приложила к моему виску ладонь с узкими ровными пальцами и провела ими вдоль моей щеки до подбородка:

— Возвращайтесь поскорей.

Я не мог смотреть на табло отправления аэропорта, не думая о Клемане. Карачи, Манила, Оттава, Йоханнесбург, Лима… Сколько городов, язык, валюту, спорт и любимые блюда жителей которых он мог без запинки назвать мне! И никогда мне не пришло бы в голову, что перспектива путешествия в солнечную страну покажется мне дурной насмешкой, праздником, который меня больше не касается.

Я зарегистрировался, прошел через ворота металлоискателя и, не собираясь убивать время, бродя по магазинам беспошлинной торговли, расшифровывая заголовки иностранной прессы в киоске, разглядывая лица пассажиров или энный раз изучая страницы моего заграничного паспорта, направился к своему выходу.

— Странные эти англичане, вроде как мы, но как будто не как мы, — однажды заметил Клеман во время нашего последнего перелета из Руасси в Стэнстед [44].

Тогда я приобрел билеты по тридцать пять евро, но поездка оказалась вдвое дороже, потому что пришлось бесконечно пользоваться каким-нибудь транспортом. Так что те выходные в отеле, который я снял в квартале Льюишем, приблизительно в сорока минутах езды от галереи Тейт, превратились в непрерывные изнурительные поездки в метро и автобусах, пересадки и топтание в очередях музеев.

— Взгляни-ка на этот закат. Знаешь, эти тёрнеровские [45]заходы солнца очень знамениты, — сказал я Клеману тем мелкобуржуазным тоном знатока культуры, каким говорили мои тетушки по субботам и воскресеньям, когда моему отцу было чем заняться помимо детей, и они, чтобы развлечь, возили нас с Анной в Лувр или Версальский дворец.

Клеман кивнул, стараясь не смотреть на меня, в ужасе от того, что его заметят в обществе отца. В зале находилась шумная группа школьников. Его гораздо больше занимало, чтобы его джинсы были спущены достаточно низко, а кроссовки достаточно расшнурованы, и он даже не пытался угодить мне, сделав вид, что любуется заходами солнца Тёрнера.

— Я не для того привез тебя в Лондон, чтобы наблюдать припадки подросткового упрямства! — холодно отчитал я его, схватив за руку и получая садистское удовольствие. Его лицо исказилось при мысли о том, что подумают школьники. И добавил с заговорщицким видом: — Сейчас весь этот Тёрнер проходит совершенно мимо тебя, сейчас тебе на Тёрнера плевать. Но позже, когда ты повзрослеешь, услышав имя Тёрнера, ты вспомнишь об этой картине; вот тогда ты поблагодаришь меня за то, что я привел тебя сюда. Вот увидишь.

Примерно так я говорил Клеману. Я, самонадеянный уверенный эгоист, каким всегда был, зная, что мой сын в двенадцать лет реагирует точно так же, как сам я реагировал в его возрасте. И что, повзрослев, он однажды отреагирует так, как теперь реагирую я.

— Вроде они как мы, но как будто не как мы, эти англичане. Что-то в их голосах, их манере смотреть… не знаю… Трудно сказать.

В Руасси, перед посадкой в самолет, Клеман, не думая ни о джинсах, ни о бейсболке, сказал мне это так естественно своим спокойным, даже почти торжественным голосом, каким говорил, когда не заботился о том, как выглядит.

«Это же безумие, до чего Клеман на меня похож», — подумал я тогда, отчетливо понимая, что он имеет в виду, что хочет сказать про англичан. Я был убежден, что, когда он станет взрослым, ему тоже никогда не наскучит смотреть на других, одновременно со стороны и зачарованно, как старый ребенок. Как его отец.