Литературная рабыня: будни и праздники

– Тебе есть где переночевать? – спросила женщина.

Айдан кивнула и показала головой в сторону зала ожидания.

– Все ясно. Пойдем. Сегодня переночуешь у меня, а там видно будет.

Женщина помогла Айдан пристроить на спину ковер, взяла ее за руку и вывела на улицу. Она даже не заметила, что первые несколько мгновений глаза у Айдан были закрыты от страха.

– Как тебя зовут?

Айдан попыталась ответить, но от волнения у нее ничего, кроме сильнейшего заикания, не получилось. Тогда она остановилась и достала из сумки выцветшую и вытертую на сгибах метрику. Женщина удивленно вскинула брови и рассмеялась, прочитав имя:

– Ну, надо же! А я – Айгюль, «лунный цветок». Будем считать, что мы – землячки.

В лифт Айдан отказалась входить наотрез. В туалете долго изучала строение сливного бачка. В ванной крутила ручку душа и смеялась, глядя на дождик, идущий из дырочек. Потом, умытая, накормленная, в чистом халате, который выдала ей Айгюль, она сидела на полу перед телевизором, поминутно всплескивала руками, что-то мурлыкала себе под нос и совершенно не слышала, о чем говорила Айгюль с соседкой, тоже немолодой женщиной по имени Леночка. Впрочем, если б и слышала, то ничего не поняла бы: они говорили по-русски.

– Представляешь, проводила я своих гостей, собираюсь ехать домой, вдруг вижу, стоит у окна, я даже не поняла со спины кто – не то девочка, не то старушка, одета не лучше какой-нибудь нищенки с Кубинки, лицо платком закрыто до глаз, в ковер вцепилась и смотрит на улицу. Минут десять я за ней наблюдала, потом подошла. Она вроде в консерваторию приехала поступать. Это немая-то…

– А послушай, вроде и не немая. Напевает что-то. И какая красавица… Глаза в пол-лица, а волосы…

– Похоже, сбежала она от родителей или от мужа…

– Да что ты, Гуля, какого мужа? Она девочка совсем.

– Не такая и девочка, по метрике ей семнадцать почти.

И они опять принялись смотреть на Айдан, которая, словно статуэтка, сидела на полу по-турецки и не сводила глаз с телевизора.

– А что, пусть пока у меня живет. Элька с мужем в России, работа у них, вряд ли они сюда вернутся. Пусть живет. Полный шкаф Элькиных вещей остался. Не модные уже, конечно, но ты же видела, в чем она приехала… Замуж я больше не собираюсь. Сама знаешь: как сбежал мой подлец Ильяс с той инспекторшей, так мне больше никого и не надо, перегорело все… А ковер… – перескакивая с мысли на мысль, рассуждала вслух Айгюль… – Леночка, знаешь, что это за ковер? Такие в начале века в Гяндже ткали. У нас в музее похожие висят… Откуда он у нее, интересно…

Ночью Айдан не сомкнула глаз. Ей было душно, она впервые спала в каменном доме. Да еще мешал звук проезжающих внизу машин.

Утром Айгюль дала ей одно из платьев своей дочери, тут же, на Айдан, восхищенно озирающей себя со всех сторон в зеркале, ушила его в боках и сказала, что в музыкальное училище они пойдут вместе. Ковер, стоявший в прихожей, Айдан, несмотря на протесты хозяйки, взяла с собой и всю дорогу несла его, прижав к животу, словно заслоняясь им от окружающего мира.

Директриса училища, красивая полная дама, пригласила их в кабинет. Айгюль вкратце рассказала о вчерашнем знакомстве с Айдан и старой газетной вырезке. Теперь настала очередь Айдан.

Она стояла посреди кабинета, сжимая в объятиях ковер. Она сжимала его так, что у нее побелели костяшки пальцев, и молчала. Пауза явно затянулась. Директриса ждала, теряя терпение. Тогда Айдан собрала все силы, которые у нее были, зажмурилась, вдохнула полной грудью и почувствовала, как внутри у нее что-то взорвалось…

Она пела без слов свою любимую мелодию, одну из тех, которые слышала по маленькому транзисторному приемнику, стоявшему среди всякого хлама на полке в Юсифовом сарае, где она проводила почти все летние вечера и ночи. Она сотни раз повторяла про себя эти прекрасные, до исступленных слез доводящие звуки, и оттого, что мелодия долго оставалась внутри Айдан, впитывая все ее страдания и надежды, и ни разу не выплеснулась наружу, она словно обрела новую силу и новые краски.

Через пять минут в кабинете директрисы собрался весь преподавательский состав училища. Айдан заставили пропеть ее небогатый репертуар, состоявший из нескольких оперных арий и нескольких народных песен. В довершение всего Айдан спела историю своей жизни. Но получилась эта история намного короче самой короткой из пропетых ею мелодий. Ведь и жизни-то почти никакой у нее еще не было.

А под конец она пропела, что хочет подарить им этот старый, но, наверно, очень дорогой ковер, только пусть они ее не отсылают назад, в горы, потому что она туда все равно не вернется, а, завернувшись в этот самый ковер, утопится в море, про которое ей однажды рассказывали и которое, говорят, здесь совсем рядом.

Вечером Гуля и Леночка пили чай, изредка поглядывая на Айдан, опять замершую перед телевизором, и разговаривали.

– Никому ее не отдам, – говорила Айгюль, разминая в розетке еще прошлогоднее, чуть засахарившееся айвовое варенье. – А если сунутся, в милицию обращусь, за то, что измывались над ребенком. И никакой он ей не муж вовсе. Не расписаны, как полагается, значит – не муж. Пусть только сунутся, здесь им не горы.

И Айгюль воинственно сдвигала черные брови, и без того почти сросшиеся на переносице.

– Гулечка, а что будет, если в училище ее не возьмут? Когда обещали ответить-то? – Леночка опасливо поглядывала в сторону Айдан, совсем позабыв, что та все равно не понимает по-русски.

– Завтра опять идем туда. Еще как возьмут. Они там рты пооткрывали, когда она запела. Особенно эту, «Каста Диву». Директриса аж прослезилась. Сказала, сама в министерство пойдет просить. А живет пусть у меня, я ее пропишу как свою дальнюю родственницу. Одной мне в этих двухкомнатных хоромах все равно скучно. А если уж совсем с училищем не получится, тогда надо думать, куда ей пойти учиться, у нее же три класса всего, она и читает-то до сих пор по складам… Если ко мне, в музей, так только уборщицей работать, без образования-то…

– Нет-нет, ей учиться надо… А я вот Сережу моего спрошу. У них и школа вечерняя есть, и профессию можно будет получить… Сереженьку там любят. А уж после смерти Саши… – И Леночка незаметно для самой себя тихонько заплакала, как случалось всегда, когда она вспоминала умершего два года назад от лейкемии мужа, главного инженера нефтеперерабатывающего комбината, на котором теперь работал ее сын.

Тогда Айгюль достала из буфета домашнюю вишневую наливку, и, пока Айдан как зачарованная смотрела на экран телевизора, они с Леночкой сидели и вспоминали все тридцать лет, прожитые ими бок о бок, начиная с того дня, когда Саша, потомственный инженер-нефтяник, чей дед работал на Бакинских нефтепромыслах еще у братьев Нобелей, привез из командировки в далекий город Ленинград синеглазую Леночку. И дальше, год за годом, перебирали все радости и горести, которые случилось пережить им в их одинаковой планировки квартирах, расположенных на одной лестничной площадке пятого этажа семиэтажного дома, стоящего на пересеченье улиц с именами двух русских классиков, отродясь в этих местах не бывавших, но вполне пригодных для обозначения имперского присутствия.

Прошел год, в течение которого Айдан каждое утро отправлялась в музыкальное училище, а потом на занятия в вечернюю школу. Начиная с зимы два раза в неделю Леночкин сын Сережа возил Айдан на машине к лучшему в городе логопеду, а по выходным Айдан приходила к Леночке учиться русскому языку.

Одно время Айдан даже стала местной знаменитостью: о «поющем Маугли» написали несколько местных газет. Правда, помимо радостного ажиотажа среди соседей и соучеников Айдан, это имело еще одно, гораздо менее приятное, но вполне ожидаемое последствие.

Как-то, в самом начале весны, в училище, прямо к директрисе явился худой жилистый мужчина, по одежде и обожженному солнцем лицу – горный житель, и стал требовать назад свою сбежавшую жену.