Литературная рабыня: будни и праздники

– Томилин, отстань. Зачем только я тебе про Айдан рассказала… Вот плата за откровенность. И вообще, нашел на ком зарабатывать…

– Даша, надо искать работу, за которую дают человеческие деньги…

– Ой-ой! Кто бы говорил. Это сейчас по тебе сериалы снимают, а вспомни, как было несколько лет назад! Распустил перья… Знаешь, кого ты мне иногда напоминаешь? Мартышку.

– А не крупноват я для мартышки, Дашенька?

– Ничего. В самый раз. А мартышек знаешь как ловят? Не знаешь? Тогда слушай. Берут тыкву, делают в ней маленькое отверстие, вычищают через него сердцевину, насыпают в тыкву рис и оставляют в местах скопления этих самых мартышек. И вот подбегает мартышка, просовывает лапку в узенькое отверстие и хватает рис… Понимаешь, что дальше? Зажатый кулачок у нее в отверстие не проходит, а разжать его она или не догадывается, или хватательный рефлекс ей не позволяет. Вот тут-то мартышку и ловят.

– И при чем здесь я?

Томилин работает под дурачка из чистого упрямства.

– При том, что тебе грозит участь мартышки, Томилин. Пора кулачок-то разжимать, если еще не поздно, конечно… И вообще. Где я, а где деньги, Томилин? Да они мне просто руки жгут. Конечно, когда в них попадают. Я успокоиться не могу, пока их все не потрачу.

– Это синдром нищего. Все дело в том, что деньги маленькие, – гнет свое Томилин.

Ну, надо же! И супа не осталось. Нечего лить на голову. Все же Томилин времен треников со штрипками здорово отличается от Томилина времен «Мазды».

– Ладно, Дашенька, не сердись. Я сам знаю, как деньги сквозь пальцы уходят. Ты хоть записывай, куда тратишь.

– Ну, все. Слушай, Томилин. История вопроса такова. У меня было две бабки. С отцовской стороны и, соответственно, с материнской. Они были очень разные. Одна вспыльчивая, другая – упрямая. Меня часто к ним, то к одной, то к другой, подкидывали. В конце дня и та и другая бабка освобождали на столе место, усаживались и раскрывали конторскую тетрадь. Каждая свою. В эти тетради они вносили все расходы за день. А я пристраивалась напротив и смотрела, как быстро вверх ногами появляются цифры и буквы. Потом аналогичный талмуд был у моей матери… Вникаешь? Так вот: ничто не заставит меня завести такую тетрадку. Еще вопросы будут?

Томилин, почувствовав угрожающие нотки в моем голосе, притих. А что делать, если от бабок мне достались, соответственно, вспыльчивость и упрямство, а не рачительность и благоразумие.

– Дашенька, не кипятись… Я ведь как лучше хочу.

– Так вот и дал бы мне работу!

Томилин краснеет от обиды:

– Да ты же полгода назад сама отказалась! Они же теперь под мое имя целый сериал выстроили, я же тебе сто раз рассказывал. Я генерирую, синопсисы пишу, а целая команда по ним потом романы валяет. А я только сверху полирую, рукой, так сказать, мастера. Ну, ты же знаешь схему.

– Ага. Раньше я тебя полировала, прости господи, а теперь ты меня будешь? Иду на понижение градуса?

– Ну, зачем ты так… Ты же не из-за этого отказалась, а потому что про другие миры и инопланетян не хочешь.

– Да ну их к бесу. Я и так живу, как в открытом космосе.

– Вот видишь. А ругаешься. Я вот что хочу сказать. Сейчас москвичи к нам сюда метастазы пустили. И женские романы издают, и детективы иронические и прочие, эротику всякую…

– И ничего ты мне такого не расскажешь, чего я не знаю. Галку Раменскую помнишь? В начале восьмидесятых – надежда молодой ленинградской прозы. Любимый автор толстых журналов местного значения… А сейчас у нее, как и у меня, «синдром нищего», по твоему выражению. Так вот, звонит на днях, вся в переживаниях. Пошла в одно такое издательство. Кушать-то хочется… Так у нее просто крышу снесло от этих синопсисов – криминальных, эротических, фантастических да на молодежные темы: с непременным сексом в уличных сортирах, наркотиками, промышленным шпионажем, причем начальник тайно влюблен в своего подчиненного, с расчлененкой и другими мулечками. Два дня поковыряла что-то там про неземную страсть американского астронавта-разведчика к нашей подопытной морской свинке и отказалась.

– А кто сказал, что будет легко? Литературное рабство – это отдельный загиб внутри существующей профессии. Со своими издержками, естественно. Но все же согласись, в Москве рабам платят раза в два за авторский лист больше, чем в твоем издательстве, на которое ты лучшие годы жизни, можно сказать, угробила…

– Подумаешь, угробила! Все же и хорошего много чего было сделано… А если мне не изменяет память, кто-то тут стишками баловался… Так, может, и ты себя угробил в погоне за не самым длинным рублем?

Кажется, я задела за живое. Томилин надулся и засопел. Потом не удержался:

– А сама?

И то верно. Ну, не получается у меня, как у великих женщин, писать на коленке между стиркой, мытьем полов и приготовлением обеда… Оттого и злюсь, наверное.

– Ладно, Томилин, мир. Смешно даже: сидим и ссоримся, как дети в песочнице. А насчет литературного рабства… Стоит подумать. В конце концов, это всего лишь издержки профессии. И нечего нос воротить, правда? Только интересно получается: от одной скрытой формы рабства приходится спасаться другой, но больше оплачиваемой. Это ж отечественное ноу-хау. Впору патент получать.

…Томилин уже не сердится. Я подлизалась, сказав, что последняя его книжка вполне ничего себе. Он сыт и доволен. Внизу его ждет встреча с любимой машиной. Все как нельзя лучше.

Ванечка спит. Машу Томилину в окно. Мою посуду. А потом открываю вторую тетрадку. Что там дальше будет с моей Айдан?

Ночь в горах наступает мгновенно. Звездная, она падает на землю, как простреленная дробью чуха. Но эта ночь была совсем черной. Без луны и звезд. А может, это у Айдан просто в глазах потемнело, когда она, сидя на крыше айвана, услышала, как отец за ужином сказал матери, что решил отдать дочку замуж за вдовца, да еще и в другое селенье. Что ответила мать, Айдан не разобрала. А ее саму никто ни о чем не спросил.

Когда через неделю в их дом пришел Юсиф, Айдан испугалась еще больше: в дверную щелку она увидала, что ее будущий муж стар, темен лицом, и жилистые руки его похожи на голые древесные корни, обхватившие горный уступ.

Все было неправильно: какое же это сватовство, если приходят не сваты, а сразу жених собственной персоной? Но только на что она, убогая, могла надеяться?

Когда Юсиф ушел, Демир позвал дочь и накинул ей на плечи ярко-голубой шелковый платок, подарок жениха. А жене велел снимать со стены ковер. Хумар ничего не сказала, только зыркнула на мужа. А потом Айдан слышала, как мать, тайком глотая слезы, обозвала мужа «шайтаном». Значит, и Саваланова ковра не стоила Айдан.

Поскольку невеста была несовершеннолетней, то и до неблизкого селенья, где находился загс, не было нужды добираться. Хватило и местного старенького муллы. И пока он, пряча под набрякшими веками глаза, читал четвертую суру Корана, Айдан стояла, накрытая с головой белым атласным покрывалом, и перебирала дрожащими пальцами монетки на тонком серебряном пояске.

А потом Юсиф отвел ее в свой дом, одной из стен которому служила гора. А еще через месяц наступила зима.

Мужа своего Айдан боялась. Когда Юсиф входил, она поспешно вставала и закрывала лицо углом платка. Днем Айдан или возилась с маленькой дочерью Юсифа, или ухаживала за его больной матерью, которая дни напролет сидела на толстой циновке возле очага и смотрела в огонь. А еще она готовила еду, прибирала в доме и безропотно терпела мелкие пакости Юсифова сына, вернувшегося из школы.

Ночью, отодвигаясь вглубь топчана, приставленного одной стороной к горе, на которой теперь висел Саваланов ковер, Айдан лежала тихо-тихо, надеясь, что Юсиф забудет про нее. Но каждую ночь он ее находил своими твердыми, как грабовое дерево, руками и молча подминал под себя, а она закрывала глаза и прислушивалась, как ворочается и вздыхает за перегородкой его старая мать.

Когда Юсиф засыпал, Айдан осторожно отцепляла от себя его руки и прижималась всем телом к Саваланову ковру, чувствуя через него тяжелый, нескончаемый холод горы.