Литературная рабыня: будни и праздники

С несколькими пересадками, кое-как добрались они до места. Конечно, двухкомнатная квартира Степаниды была мала для четверых, но Айдан привыкла к большим семьям и маленьким жизненным пространствам, где прошла большая часть ее жизни. А те свои «другие» четыре года она воспринимала, скорее, как исключение, как счастливый сон, который должен был рано или поздно кончиться, и вот – кончился.

Жили они на две пенсии, Леночкину и Степанидину, да на те крохи, которые получала Айдан, работая в трех местах уборщицей. Ни на какую другую работу эту странную неместную, полуговорящую-полупоющую женщину не брали. Диплом музыкального училища ей так и не понадобился.

Сережу, изрядно похлопотав и довольно мзды оставив в чиновничьих кабинетах, Айдан усыновила. Через два года он пошел в школу, не только говоря по-русски без акцента, но и довольно бегло читая: заслуга обеих «бабушек».

Потом Айдан решила, что мальчик растет, и нехорошо, если на вопрос, кем работает твоя мама, ему придется отвечать: уборщицей. И она пошла на курсы медсестер при местном медицинском училище. Это оказалось кстати еще и потому, что Леночка опять начала сильно болеть, гораздо чаще старшей ее по возрасту, но в одиночестве своем не растратившей жизненной силы Степаниды. Так что и уколы, и капельницы Айдан ставила ей сама.

Своих настоящих родителей Сережа не помнил и города, в котором родился, не помнил. Только очень долго пугался, когда слышал резкие звуки, и, если по телевизору показывали «про войну», отворачивался и уходил.

Школу Сережа закончил хорошо и поступил в Технологический институт, на вечернее, хотя проходного балла ему и на дневное отделение хватало. Но «сидеть на материнской шее» он больше не хотел, а пошел на завод разнорабочим.

Однажды Леночка, предварительно посовещавшись с Айдан, рассказала Сереже его историю, а заодно и историю самой Айдан. Сережа ушел и два дня и две ночи дома не появлялся. Леночка с Айдан плакали, решали, обращаться ли им в милицию, а Степанида раскладывала старыми трясущимися руками пасьянс, поджимала тонкие губы, ругала их «дурами» и говорила, что поделом им, обрушили такое на мальчика, теперь нечего завывать по углам, даже у нее, глухой на оба уха, голова от их воя пухнет.

Но через два дня Сережа вернулся, с цветами, хотя зима была в разгаре, и подарками, сказал, что просто оставался у друга в общежитии, а цветы и подарки – это с премии. О прошлом они больше не разговаривали никогда.

А потом Сережу призвали в армию.

Конечно, Леночка еще за полгода до призыва пошла в военкомат. Плакала, рассказывала, что «мальчик единственный кормилец в семье из двух немощных старух и почти немой матери»… Ей пообещали, что оставят внука где-нибудь поблизости, в области.

За день до положенной по такому случаю отвальной позвонили из военкомата, сказали, что уже выслали машину и повезут на сборный пункт тех, кто остается служить в области.

Айдан удивилась: что за спешка? Да и продукты уже были куплены, и гости, Сережины бывшие одноклассники да нынешние однокурсники, созваны… Но спорить не стала. Все же там начальство, а она кто здесь такая? «Чурка нерусская». Да и мальчику повредить боялась…

Бестолково, в суете и поспешности Сережу собрали, и сел он в «воронок», в котором уже маячили растерянные лица таких же, как он, призывников.

И почти месяц от него не было никаких вестей.

Айдан с Леночкой бегали в военкомат, наводили справки. Но ничего толком от тучного, с бугристой потной лысиной майора по фамилии Терещенко добиться так и не смогли.

Айдан осунулась, побледнела. Возвращаясь с работы, садилась и, глядя в одну точку, тихонько покачивалась. Леночка перепугалась до смерти: точно так было с Айдан после гибели мужа. Наконец пришло письмо. Айдан вслух читать не могла. От волнения она совсем лишилась речи, даже в виде пения. Леночка заплакала, и читать у нее тоже не получалось. Тогда Степанида хлопнула ладонью по столу так, что подпрыгнули чашки, снова обозвала всех дурами и вскрыла конверт.

Сережа писал из области. Только не Ленинградской, как обещали в военкомате, а Краснодарской.

Лицо Айдан полыхнуло пламенем. Это был почти Кавказ. Совсем рядом Чечня. Туда Сереженьку тоже обещали не посылать, но ведь уже один раз обманули… Срочнику любой другой национальности, кроме «кавказской», в тех краях, наверно, служилось бы проще. Или специально они так устроили?..

Сережа писал, что ничего, добрались нормально, только три дня в дороге их почти не кормили, хорошо, что у ребят было у кого печенье, у кого консервы из дома, и его пирожки, Леночкой испеченные, очень пригодились. В общем, доехали. Потом вскользь сообщил, что спина побаливает, сорвал на днях, когда грузили мешки с цементом. А так, писал, что все нормально, волноваться за него не надо. К тому же оказалось, что в одной части с Сережей служит Костик из параллельного класса, в школе они и не общались, а зато сейчас как нашли друг друга…

Каждые две недели от Сережи приходило по письму. Сообщал, что все нормально, служба идет, только спина опять побаливает, и еще вот бы домашней еды… А в одном из писем проговорился, что один и тот же шмат сала у них иногда по три дня варят и есть, вообще-то, охота…

Айдан металась по квартире, как загнанный зверь, голосила, что сердце ее чует беду и что пойдет она к Сереже хоть пешком, но его не бросит, мальчика своего дорогого, единственного. Степанида опять хлопнула по столу рукой, велела снять все деньги с книжки своей и Леночкиной, все «похоронные», и ехать к Сереже.

Одну Айдан Леночка отпустить побоялась. Набрав полную сумку сердечных лекарств, она поехала вместе с невесткой, молясь только о том, чтобы не помереть в дороге. От Краснодара до Сережиной части они еще два часа добирались на электричке. Увидев вдали заснеженные вершины Кавказских гор, Айдан беззвучно заплакала.

Сережу, который вышел к ним на КПП, они едва узнали. Он очень похудел, ссутулился, потемнел лицом. А может, им так показалось из-за того, что кожа на Сережином лице, шее и, как выяснилось позже, на спине была сплошь покрыта чирьями.

В станице, по соседству с которой располагалась Сережина часть, они сняли на четыре дня комнату в деревенском доме, и три дня из них Сережа приходил туда отъедаться и рассказывать. Он ни о чем не просил, но весь его рассказ был сплошным криком о помощи.

Спина у него продолжала болеть, и, кроме того, боль стала отдавать в правую ногу. В санчасть он не обращался, потому что боялся издевательств «дедов», а ему и так доставалось «за национальность». Рассказывал о своем друге Костике, том самом парнишке из параллельного класса, над которым «деды» нещадно измываются за малый, метр шестьдесят, рост и сильное заикание. Услышав про заикание, Айдан опустила голову и покраснела, точно неизвестный ей Костик был ее сыном, которому она передала этот порок по наследству.

Но самым худшим в рассказе Сережи было то, что, как он сказал, поговаривали, будто скоро их могут отправить в Чечню. Айдан сцепила перед собой руки так, как если бы сжимала в них Саваланов ковер, которым она когда-то пыталась загородиться от окружающего мира. Даже костяшки пальцев у нее побелели, как тогда.

На второй день от местных женщин, работавших в гарнизонной столовой, Айдан и Леночка уже знали, сколько и кому надо дать, чтобы Сережу положили в санчасть на обследование и комиссовали по здоровью. Сумма получилась, по их меркам, астрономическая – две тысячи долларов. И где взять такие деньги, было совершенно неясно.

Вечером третьего дня, когда они проводили сутулящегося, тяжело ступающего армейской кирзой Сережу до ворот КПП и вернулись на квартиру, Айдан, отстраненно глядя в темное окно пустыми глазами, пропела почти нежно, что если денег они не найдут, то она вернется сюда, обольется бензином и спалит себя на глазах всех этих мужчин в военной форме, пусть только попробуют тогда не отпустить Сережу…

А еще Сережа дал Айдан адрес Костика и попросил пойти к его матери. Вдруг она сможет помочь сыну. Или пусть хотя бы напишет. Потому что ни разу она Костику не ответила.