Дальний приход (сборник)

Ребята, когда я все-таки проговорился о волшебном платке, подняли меня на смех. Громче других смеялся Колька Кондров.

— А где? Где ты взял платок? — спрашивал он и буравил меня настороженными, несмеющимися глазами.

Жутковато стало от его взгляда, и я убежал домой, страшась, что сейчас придет птичья бабушка и будет требовать свой волшебный платок, а что, что я отвечу?

Три дня я прятался в доме, а когда не выдержал и вышел на улицу, оказалось, что уже наступило настоящее лето и никто не помнит ни о волшебном платке, ни о птичьей бабушке.

Несколько дней стояла жара, вода нагрелась, и ребята с утра до ночи пропадали на реке… А потом отполыхал алым цветом когтистый шиповник, разрослись, загустели деревья, рассыпалась на полянах в лесу земляника, поднялась трава, начался сенокос… И я тоже позабыл и о птичьей бабушке, и о своем страхе. Бабушка Горшкова никуда, конечно, не исчезла, она продолжала жить в поселке, но другие впечатления заслонили ее, и бабушкина сказка потускнела, рассеялась в памяти.

Эта детская сказка снова вернулась в мою жизнь, когда умерла птичья бабушка.

Я уже закончил школу и готовился к вступительным экзаменам в институт. Целыми днями сидел я над учебниками и о смерти птичьей бабушки узнал, когда после похорон в гости к отцу зашел сын бабки Горшковой. Он давно уже жил в Петрозаводске, но раньше, до города, учился у отца в школе.

Они с отцом долго сидели на кухне и разговаривали.

Горшков вспомнил о похоронах и погрустнел. Зачем-то начал рассказывать, что мало заботился о матери.

Хотя, что он мог сделать? Заготовить на зиму дров? Так у нее дров своих хватало… Во дворе стал перебирать поленницу, а дрова-то все сгнившие… А ведь еще Сашка их складывал… Сгноила старая…

— У ее каменка там жила… — прижав к губам уголок косынки, сказала моя мать. — Вот матерь твоя и не трогала поленницу-то…

— Вот и я говорю… — сказал Горшков. — Старая была, а жила тут без присмотру со своими птицами. И в Петрозаводск не ехала, хоть и звал ее.

Он вздохнул тяжело и принялся расспрашивать отца, не знает ли тот покупателя на дом, потому что Сашка не охоч до деревенской жизни, норовит ездить в отпуск на море, а ему тоже выбираться в поселок трудно, он уже так и решил, что увезет в город с собою бабкины иконы, а дом, дом хорошо бы продать…

Отец кивал, говорил, что это так, конечно, молодежь теперь на город глядит, а покупателя на дом найти трудно, никто теперь в поселке не хочет жить, уезжают отсюда…

— Да, это так! — соглашался Горшков. — Так… А что делать?

Покупателя Горшков так и не успел найти…

Дня через два он уехал, а после прилетели из леса дятлы, облепили дом и весело застучали клювами.

До самой темноты расклевывали они дом птичьей бабушки.

Было это, как потом объяснила мне мать, на девятый день…

С тех пор прошло много лет. Но иногда, под утро, снова слетаются птичьи сны, и снова возникает бабушка Горшкова.

Я пытаюсь разглядеть ее лицо.

Но напрасно — черты расплываются, а из зыбкого тумана сна выплывает дерево, наполненное светом и голосами птиц моего детства. Птиц, которые, кажется, навсегда исчезли после смерти птичьей бабушки…

Лесенки

Еще до войны взорвали у нас в поселке храм Вознесения Господня…

Обломками, с которых и при взрыве не осыпались фрески, замостили топкие места на дорогах, но память, память о храме так и не сумели уничтожить…

Я родился уже после войны, но запомнил, как пекли на сороковой день после Пасхи, на Вознесение Господне, «лесенки».

Это были сухие, как печенье, выпечки, изображающие лесенку с семью ступенями.

Были они необыкновенно хрупки и иногда разваливались, когда их снимали с противня.

«Лесенки» не просто ели. «Лесенками» можно было гадать.

Надо было взобраться на печь и сбросить «лесенку» на пол. Если «лесенка» останется цела, значит, все хорошо. Значит — безгрешный ты человек и живешь ты, как бабушка говорила, родителей радуешь…

Если поломается «лесенка», надо посмотреть, на какой ступеньке это произошло… Ну а коли вдребезги разлетится «лесенка» — беда. Всерьез надо задуматься о грехах, слишком много их накопилось.

Только хрупкими были «лесенки». Не припомню я, чтобы хоть одна уцелела после падения.

— Дак это с печи так падают… — говорила бабушка. — В Остречинах-то, бывало, с колокольни бросали. С этакой вышини.

— И что, бабушка? — спрашивали мы. — Наверное, совсем на мелкие кусочки разлетались? И не собрать было?

— По-всякому бывало… — отвечала бабушка. — У некоторых робят и целыми иногда оставались.

— Так, наверно, и пекли тогда иначе… — заступалась за нас мать. — Мука-то была не теперешняя…

— Все тогда не теперешнее было… — отвечала бабушка. — Хоть и в огород выйдешь, а обязательно на храм посмотришь да и перекрестишься…

Неясны, туманны были ее слова о «нетеперешней» жизни…

А сейчас и сами «лесенки» вспоминаются туманно.

Помню только, как собирали мы с крашеного пола кусочки наших разбившихся «лесенок» — бабушка говорила, что надобно обязательно съесть их! — и как-то не по-детски печально было на душе.

Деревянные сабли

Снова увидел во сне этих парней с перекрестка, и, проснувшись, долго лежал, слушая, как бухает в груди сердце, и все не мог понять, что меня напугало так, пока не догадался, что это не парни из детства были, а обыкновенные бесы…

И уже не смог заснуть.

Так и лежал с открытыми глазами, пока не начали светлеть окна…

Эти страхи начинаются с того летнего дня, когда родители ушли из дома и оставили меня на попечении старшего брата. Мне должно было исполниться тогда четыре года, а брат уже закончил девятый класс.

Мы не долго оставались вдвоем — пришел приятель брата Юра Клепиков. Он сразу зашептался с братом, поглядывая на меня.

Я видел это, и мне совершенно не нравились эти переговоры.

Конечно, я мог гулять и без брата, но на ребячьем пригорке собрались сегодня незнакомые ребята, которые уже давно ходили в школу и жили не на нашем краю улицы, а далеко отсюда, там, где улица Труда пересекается с переулком Водников.

С этими ребятами мой приятель Саша Горбунов, который хотя и жил рядом с нами в Самылкинском доме, но часто бывал у старшей сестры в переулке Водников.

Саша был своим среди этих незнакомых мне ребят, но это совершенно ничего не значило. Я уже подходил к нему, и он сказал, что собирается со своими приятелями идти в сабельный поход на заросли крапивы, что растут возле котлована, и меня они не смогут взять, потому что у меня нет сабли, чтобы рубиться там бесстрашно и насмерть.

Тогда в детстве я еще не знал ни обид, ни зависти, как не знают их деревья и трава, и так же не ощущал стремления хоть как-то выделиться, обозначиться.

Конечно, мне тоже хотелось идти в сабельный поход, чтобы рубиться там бесстрашно и насмерть, но никакой обиды на Сашу Горбунова не возникло. Он все объяснил мне, и перед приходом Юры Клепикова я как раз и уговаривал брата вырезать мне саблю, чтобы меня тоже взяли в Великий крапивный поход.

Однако брат увлеченно читал книгу и возиться с изготовлением сабли не собирался. И только когда появился Юра Клепиков, брату пришлось решать, что делать со мной.

— Ну что? — спросил он. — С ребятами поиграешь!

Я замотал головой.

— Почему?

— У меня сабли нет…

— Я вернусь и сделаю ее тебе…

— Не… Ты сейчас сделай…

Брат начал было осматриваться, из чего смастерить мне саблю, но тут Юра Клепиков отвлек его. Он что-то сказал брату, показывая на ребят, собирающихся на ребячьем пригорке в крапивный поход.

— Слушай! — сказал брат. — Ты пригласи-ка ребят сюда!

— Не… — сказал я. — Они не пойдут… Они в поход собираются, крапиву рубить…