Клео. Как одна кошка спасла целую семью

Мне казалось, что возня с тяжелой сырой землей благотворно воздействует на Роба. Видя его, перемазанного грязью, с сияющей чумазой рожицей, я вспоминала свою бабушку. Мать девятерых детей, она почти всю жизнь провела на своей ферме, небольшом клочке земли. Вот уж, должно быть, хватало ей и тревог, и разочарований. Каждый раз, когда у нее на сердце скребли кошки, она спускалась с крыльца и шла за курятник, на грядки. Любую беду можно избыть, повторяла она, как поползаешь на коленках в огороде, с тяпкой в руках. Этот ритуал, утешение, за которым она обращалась к земле, заменял ей сеансы психотерапии. Ковыряние в вулканической песчаной почве давало ей чувство единения с матерью-землей, с древними ритмами планеты.

Хотя она давно уже умерла, я только сейчас начинала лучше понимать ее, особенно с тех пор, как стала проводить больше времени вне дома, глядя на копающихся в земле ребят.

Повинуясь внезапному приступу оптимизма, я высадила на грядку луковицы тюльпанов. Засыпая их землей, я показала, что верю в будущее. Прополка, полив и подкормка спящих в земле семян — все это демонстрация доверия к матери-природе. Когда из земли появляются зеленые стрелки, огородник испытывает радостное возбуждение, которое отчасти сродни ощущениям матери, только что давшей рождение ребенку. Огородничество — занятие, лучше всего позволяющее человеку ощутить себя богом. Наблюдать, как проклевывается росток, как он развивается, превращаясь в цветок или овощ, все равно что присутствовать при сотворении чуда. Огородникам близка тема умирания, они воспринимают смерть как естественный этап покоя, почти желанный этап жизненного цикла.

С другой стороны, еще одним подспорьем в преодолении жизненных передряг была Клео. Она полюбила высокие места. Когда мы крались по тропинке, чтобы понаблюдать за ходом земляных работ, Джинни вдруг выпрямилась и направила пунцовый ноготь на крышу нашего дома. На самой верхушке печной трубы, как на жердочке, примостился знакомый силуэт.

— Что там делает Клео? — удивилась Джинни.

— Видимо, предается печали из-за стерилизации, — предположила я. — Ей там, похоже, нравится. Клео!

Но наша кошка застыла, как статуя, на фоне оранжевого неба, изящно обвивая хвостом трубу.

— Ты уверена, что это не опасно? — с сомнением спросила Джинни.

— Это у нее в крови.

Я начинала находить смысл в этом пристрастии Клео к высоким местам. Пусть даже это простое наследственное качество, передавшееся ей от абиссинских предков. Все равно это очень логично и мудро — остановиться, отступить от повседневной суеты и взглянуть на все с расстояния. Я и сама занималась тем же накануне ночью: стояла на обочине зигзага и, предоставив ветру сечь мне щеки, смотрела вниз на мерцающий город. Когда смотришь с большой высоты, боль может съежиться и утихнуть на фоне большой панорамы жизни. Со временем я научилась тому, что иногда возможно выпутаться из плена чувств и ощутить себя бесстрастной и безмятежной кошкой, созерцающей мир с крыши.

Глядя с нашей верхотуры на гирлянды уличных огней, я удивлялась тому, что там, в этих узорах, умещается множество человеческих жизней. Когда Сэму было два года, мы однажды, гуляя, добрались до живописного старого кладбища. Сэм побежал вперед и остановился у надгробия, на котором было выбито имя «Сэмюель». Малыш ткнул в камень пальцем и вдруг ни с того ни с сего разревелся. Пришлось взять его, раскрасневшегося, рыдающего, на руки и унести подальше от этого места. Он тогда не умел читать, и уж конечно, ничего не понимал в смерти и кладбищах. Неужели этот кроха был способен что-то понять, не говоря о леденящем душу предвидении? До сих пор, вспоминая об этом, я невольно вздрагиваю, как от холода.

Как известно кошкам и мудрецам, не стоит смотреть на свою жизнь свысока, это вредно. Важно, напротив, время от времени смотреть на нее с уважением, вдохновляясь увиденным. Стоя на своем наблюдательном пункте, я возвышалась над ночным городом, и в голове всплыло торжественное: «Возведи к небу очи твои». Эти слова были чуть ли не единственным наследием моего англиканского воспитания (не считая молитвы «Отче наш»), приносившим мне реальное утешение.

Ночное небо, которое еще недавно казалось мне таким ледяным и равнодушным, сейчас притягивало своим великолепием. Может, в конце концов, эта космическая мантия и вправду не пуста, а наполнена высокими энергиями, познать которые человечеству еще только предстоит. Возможно, эта гигантская чаша со звездами — не просто бесконечный вакуум, а место, откуда мы приходим в наш мир и куда потом возвращаемся. Оно так безумно далеко и так невероятно, до интимного, близко. Звездный свет отправился в путь долгие годы назад, чтобы, проделав путешествие во времени, коснуться сетчатки моих глаз и важной частью войти в мой жизненный опыт. Он сейчас был столь же близок мне, как мой ненаглядный Сэм — недостижимый, как звезды, и в то же время присутствовавший в каждом вздохе. Небо, звезды, Сэм и я были, оказывается, ближе друг к другу, чем я осмеливалась вообразить. Может быть, именно об этом говорила мама, когда сказала, что Сэм стал частью заката. Что, если это была с ее стороны не бестактность, не бесчувственность, а потрясающая, невероятная мудрость? Когда-нибудь придет мой черед, и я, вероятно, смогу убедиться, что смерть — не жуткий конец всего, а возвращение к вечной тайне, которая и есть дом.

— Тебе не кажется, что она не может спуститься? — спросила Джинни.

— Я-то надеялась, она любуется пейзажем.

Видно, для Клео было в радость забраться так высоко, но вот спуск оказался делом невозможным даже для такой ловкой и верткой кошки.

— Ну почему такие вещи вечно случаются, когда Стива нет дома? — посетовала я.

Я колупалась в поисках стремянки, и вдруг в голову пришло изречение: «Когда одним глазом глядишь на звезды, смотри другим на землю, чтобы не вляпаться в собачье дерьмо».

Джинни, с безграничным великодушием, предложила слазить на крышу за Клео. Но даже цирковой акробат не решился бы карабкаться на крышу в сетчатых чулках, туфлях на высоченной платформе и с серьгами величиной с куранты на ратушной башне.

Я поблагодарила, прислонила стремянку к стене и посмотрела вверх.

Два черных острых уха четко вырисовывались на фоне заката. Стремянка вдруг показалась до ужаса неустойчивой и шаткой — и почему-то намного выше, чем представлялось мне раньше.

Я лезла, а от обмякших коленок к шее поднималась тошнотворная волна, грозя вырваться наружу через горло. Никогда раньше головокружительная высота так на меня не действовала.

— Хочешь, я вызову пожарную бригаду? — спросила снизу Джинни.

Я глянула вниз и пожалела об этом. Джинни, задравшая ко мне лицо, полное сочувствия и желания помочь, съежилась до размеров блестящего жучка.

Добравшись до верха лестницы, я ступила на крышу. Правда, трудно было назвать крышей это поле ржавых дырок, наползающих одна на другую, — ненадежная опора для далеко не хрупкой женщины.

— Эй, кисуля! — окликнула я. Силуэт на верхушке трубы не шелохнулся. Бедная кошечка застыла и боится двинуться от ужаса. — Клео, не бойся. Сейчас я тебе помогу.

Крыша протестующее скрипела и стонала, пока я карабкалась к трубе, с трудом сдерживая бунт в желудке. В голову только сейчас пришла мысль о том, что если уж у Клео, ловкого четвероногого, возникли проблемы со спуском с этой крыши, то неуклюжей жертве морской болезни не стоило сюда и соваться.

— Держись! Я уже почти добралась, — снова позвала я.

Два светящихся глаза вспыхнули прямо у меня над головой, а затем недобро сузились. Клео раздраженно тряхнула головой, будто давая понять: она недовольна, что ей помешали. Она изящно поднялась на ноги, выгнула спину дугой и громко зевнула. А потом легко соскочила с трубы на крышу, в два прыжка пересекла ржавую жесть, перепрыгнула на ближайшее дерево и соскользнула вниз, приземлившись в паре сантиметров от платформ Джинни.

— Я боюсь, меня сейчас стошнит! — проскулила я, глядя вниз на Джинни.