Гуляш из турула

В Шопроне вблизи австрийской границы, где названия улиц уже двуязычны и Templom utca называется Kirchgasse, a Fő tèr — Hauptplatz, царит архитектурная гармония. В центре — прекрасный барочный старый город, который можно обойти за пятнадцать минут. Австрийцы приезжают сюда поесть и попить, починить свои челюсти у дантиста и подправить наружность в косметических кабинетах и салонах красоты. И если Мишкольц — это город ломбардов, то наиболее западный из венгерских городов Шопрон является городом дантистов и косметичек. Даже официантки в чайной на площади Сечени произносят сумму, которую требуется заплатить, по-немецки: иностранец в Шопроне должен быть немецкоязычным.

На площади Фё находится винный погреб «Gyógygödör» — «Целебная пещера», где местные пьяницы лечат свою неизлечимую провинциальную тоску шопронским кекфран-кошем. Молодежь шумит в «Цезар пинце» на Оршойя тер. За бокал вина там заплатишь сто пятьдесят форинтов — столько же, сколько за пиво в магазине. В «Цезаре» сидят молодые, в «Gyógygödör» — старые. Может, после достижения полной алкогольной зрелости, когда поймут, что больны венгерской меланхолией, завсегдатаи «Цезаря» переберутся в «Целебную пещеру».

В Западной Венгрии даже турул теряет свою удаль; становится поскромней, поменьше, несмело мостится где-то сбоку или прячется. Он уже не простирает так широко своих крыльев, не держит меч в когтях. Турул в Дьёре стоит на постаменте позади железнодорожного вокзала; этот вокзал заслоняет турула совершенно. Шопронские турулы маленькие, их трудно заметить на крупном барельефе, украшающем огромные ворота на выходе из старого города. Они сидят там по бокам от надписи «Народ — Шопрону». Одного из них старательно обгадили голуби. Турул, обделанный голубями, — вот она, настоящая венгерская трагедия.

Балатон прекраснее всего в ноябре, когда его почти не видно. Он сливается с небом в сплошное серое молоко, исчезает в тумане, он более вымышленный, чем настоящий. Дорога номер семьдесят один, тянущаяся вдоль северного берега Балатона, совсем пустеет, гастхаусы и халас-чарды закрыты до самой весны, австрийские и немецкие туристы возвращаются на родину. На дорогах чаще встретишь трактор, чем «ауди», и только немецкие вывески на домах погружают в странное состояние когнитивного диссонанса. В Кестхее на юго-западном побережье стоят одинокие пагоды McDonalds’ов и новенькие «старые трактиры» со свежей, ровнехонькой соломенной крышей, в которую вонзился погасший неон «Кока-колы». Кестхей напоминает строительную ярмарку на варшавской Бартыцкой улице, где выставлены образцы домов быстрой сборки и дачные беседки. Он выглядит так, будто с минуты на минуту придут рабочие и в мгновение ока ловко демонтируют целый город.

Настоящее чудо между тем можно увидеть в курортном Балатонфюреде. Там неподалеку от площади на выезде из города построили огромную копию греческого местечка. Микрорайон называется «Görög falu», что означает «Греческая деревня»; он состоит из квадратных белых домиков с плоскими крышами и голубыми ставнями — в точности таких, какие хорошо знакомы всем по открыткам и рекламным буклетам туристических фирм. В ноябре этот Санторини [104] в масштабе один к одному вымирает и ни в одном из домов, ни в одном самом маленьком окошечке не горит свет. Закрыты «Casino» и «Restaurant», хотя огромная вывеска «Nyitva» по-прежнему заманивает клиентов.

Сейчас мимо «Санторини» проезжают только забрызганные грязью тракторы и фургоны, нет никого, кто говорил бы по-гречески или по-немецки, да и самих венгров тоже почти не видно.

У меня никогда душа не лежала к Балатону, с его бесконечно тянущимися вдоль южного берега санаториями и кемпингами; не ошеломляло ни ярмарочное богатство Шиофока, ни аббатство бенедиктинцев на полуострове Тихань, возведенное там в XI веке. Иногда я любил входить на пирс в Балатонфюреде, особенно в туманную погоду, и смотреть на другой берег, туда, где находится Шиофок, но смотреть так, чтобы его не видеть, а только представлять себе, что я вижу перед собой настоящее море, а не это венгерское озеро. Настоящее озарение я испытал только раз, на пароме, связывающем Тихань с Сантодом [105]. Это единственная переправа машин через Балатон, в его самом узком месте, с километр, наверное, шириной; паром преодолевает это расстояние за десять, может, пятнадцать минут. Я не смотрел тогда вперед, на стремительно приближающийся южный берег, а смотрел вправо, туда, где в каких-нибудь пятидесяти километрах находится Кестхей. Было начало октября, позднее послеполуденное время, и затянутое легкой дымкой огромное солнце лениво опускалось в воду. Все — солнце, вода, воздух — идеально сочеталось друг с другом, создавая оранжево-серое целое. Я не мог сказать, было ли это целое текучим или парообразным, тем не менее оно было, и я почувствовал, как погружаюсь в особое состояние, самое странное и парадоксальное из тех, что дано испытать человеку: это было состояние радостной печали в то мгновение, когда бег времени схвачен и остановлен. На волнах этого целого легонько покачивалась лодка с двумя рыбаками, и я не знал, колышется она на воде или в воздухе; все это выглядело будто какой-нибудь Клод Моне в очень сильном увеличении.

Можно разделить Венгрию и по другому принципу; я делю ее на три части: Западная Венгрия до границы с Дунаем, Центральная — между Дунаем и Тисой, и Восточная — на восток от Тисы. Хотя восточнее Тисы нет уже ни одного винодельческого района. Даже в маленькой пуште есть винодельческий округ, к тому же крупнейший в стране, хотя винам из Кишкуншага [106] так и не удалось снискать славу, разве что в качестве «paraszt borok», крестьянских вин. А к востоку от Тисы нет никакого вина. Стало быть, это другая Венгрия, может, даже более настоящая, такая, в которой царит атмосфера точно в корчме из фильма Белы Тарра «Гармонии Веркмайстера».

Поляки массово приезжают пить вино в Эгер. Это поколения, воспитанные на «Egri bikavér» [107] из польских магазинов, который по доступности цены соревновался с болгарским «Sophia Merlot», главной кислятиной студенческих тусовок конца восьмидесятых. Говорят, в давней шляхетской Речи Посполитой трактирщики умели из самого благородного венгерского сделать гнуснейшую бурду. Эта традиция, как видно, прижилась, так что по сей день поляки выбирают венгерское вино самого дрянного сорта.

До Эгера близко, достаточно проехать Словакию, потом еще с полсотни километров — и можно сесть за столик в Szépasszony-völgy, Долине Прекрасной Дамы [108], где вокруг старых погребов расположились базарные ряды и трактиры с меню по-польски и по-немецки. В ноябре Эгер выглядит как площадка аттракционов, которую разбирают на зиму. Летом — как сектор общественного питания варшавского Стадиона Десятилетия [109]. Приезжие высаживаются из автобусов и рассеиваются по барам, откуда через некоторое время выходят с белыми пластмассовыми канистрами, в которых плещется кислая эгерская бурда. В Долине Прекрасной Дамы можно чудовищно обожраться меньше чем за тысячу форинтов и за такую же сумму с не меньшей пользой надраться. Свиная отбивная под «эгри бикавер» олицетворяет польско-венгерское братство в объединенной Европе.

Нет, лучше поехать в Виллань — даже в разгар сезона там спокойнее; винных погребов, может, и меньше, чем в Долине Прекрасной Дамы, зато намного красивее и приятнее, потому что это вам не одна сплошная базарная пивная. Ну и красные вина из Виллани — лучшие в стране.

Ах, Виллань, Виллань, утешительница меланхоликов! Я пишу это с пафосом, потому что этот маленький городок неподалеку от Печа — спасение от венгерской мартирологии в радостном сибаритстве. Здесь правит бал Бок вместо Трианона, Гере вместо Мохача, Тиффан [110] вместо турула. Приезд в Виллань — вот истинное Обретение Родины, той родины, где можно найти утешение в рюмке португизера. Нет, не в рюмке, а во многих рюмках. Здесь посещают не могилы, а винные погреба. Здесь не льют слезы, а пьют, переходя из одного винного бара в другой и пробуя все, что предлагает меню, по очереди. Здесь не слушают жалоб, зато слушают кельнера, который, разливая по рюмкам каберне, португизер или cuvée, объясняет, на какой почве рос виноград, сколько времени вино выдерживалось в бочках, какие у него букет и послевкусие, и, хотя меня обычно не интересуют эти подробности, я слушаю внимательно и с удовольствием: нет для меня знания приятней, чем то, которым делятся со мной вилланьские виноделы.