Тоомас Нипернаади

- В какое ужасное место забросила меня судьба! - воскликнул он жестикулируя. От раздражения его густые брови подергивались, глаза горели. - Все здесь как медведи в берлоге, спят да рычат. И никто не стремится к свершениям, великим, невероятным свершениям. Сидят, как улитки, в раковине и не могут от нее избавиться! И ты, Йоона, такая же улитка, крохотная, до того крохотная, что вот смотрю я на тебя и не вижу. Никак не углядеть тебя, верно, придется поместить под микроскоп, может, тогда рассмотрю.

И уже не владея собой, он выбежал вон, и дверь с грохотом захлопнулась за ним.

Была ночь — он постоял, провел рукой по лбу, подумал, поразмыслил, а потом отправился паромом через реку. Долго крадучись ходил он вокруг трактира, наконец распахнул дверь и вошел.

- Анне-Мари, - заговорил он шепотом, - не бойся, это не вор и не грабитель, это всего лишь я. Ты спи себе спокойно, я тебя не потревожу, я только на минутку заглянул, потому что у меня такое чувство, будто подметки горят и нигде не найти мне покоя. Довольно и того, если ты будешь слушать хотя бы вполуха, а так можешь себе спать. Правда, Анне-Мари, ты ведь ничуть не сердишься?

Послышался хруст сена.

- Замечательно, - повеселел он, - ты здесь, и я уже издалека чую тепло твоего тела и мягкую ласковость твоих рук. Ты будто крот под землей, и твои лукавые глазки поблескивают в темноте. Ладно, Анне-Мари, придет время, когда я буду держать тебя на руках и все вокруг будет залито твоим смехом, ты станешь вырываться. Но не тут-то было, ты будешь у меня, как окунь, пойманный за жабры, что толку метаться, трепыхаться? Покорись, воздавай хвалу любезному творцу и будь довольна своей судьбой!

Но сегодня я печален, мне кажется, что я лебедь, что настала осень и пора улетать на юг. Уже деревья в медном уборе, стыдливо наги пурпурно-красные кусты, стебли метелками уставились в небо, все тропы, поля уже укрыты палой листвой, словно пестрой тигриною шкурой. Одни только красные гроздья рябины да темные ветки сосен и елей угрюмо качаются под завывания осени. А поля до того буры, такие бурые да серые, а на склонах и в ложбинах уже забелел ранний снег. Я улетаю и чувствую, все миновало, никогда больше не видеть мне эти леса, эти поля, эти болота — последний полет, последнее прощание. Там, на далеком юге, опадут мои гордые крылья и подломится белая шея.

И в предчувствии близкого конца я пытаюсь в последний раз посмотреть вниз, будто стремлюсь унести с собой в небытие все те места, над которыми я из лета в лето совершал свои гордые полеты. Слыхала ль ты лебединую песнь? Это лишь вскрик, жуткий, умопомрачительный, безумный, словно с криком из груди исторгаются последние силы, последняя радость жизни низвергается на эти поля, которые смотрят на тебя, как постаревшая возлюбленная.

А из хижин и хибар подымаются в прохладный воздух седые столбы дыма, взлаивают собаки, возы тянутся по дорогам, реки и озера уже скованы ледяным покровом, но это уже далеко, так далеко от меня! Я вижу — но сердце хладно и немо — на что теперь мне все это? Ничего нельзя унести с собою, лишь себя одного понесу я в могилу.

Зачем в разгар лета думать об осени, бренности?

Ах, Анне-Мари, кто знает, может быть, и для меня это лето — последнее путешествие и последнее прощание! А то, что будет после, будет уже иным, совсем иным.

От этих белых ночей мы печалимся и шалеем.

Хочется говорить одни лишь нежные слова, но я чувствую, что с губ срывается как будто трупный запах. В эти белые ночи наша душа покидает свою оболочку и беспокойным пилигримом странствует, бог весть какими путями-дорогами, одна-одинешенька. В каких болотах, каких чащах водит она дружбу с нечистым духом, папоротником, ведьмой, какие праздники празднует с призраками! Может, бывает и в чужеземных странах и отказывается в своих скитаниях даже там, куда не  простирается наш разум. Наверное, поэтому мы, северяне, так тоскуем по новым землям и странам и ни одно место не кажется нам подлинной родиной, безвозвратным приютом. Нам даже отчий дом как тень дерева цыгану — остановиться можно, но остаться — никогда! Чем выше поднимается солнце, тем беспокойнее мы становимся, словно птицы, угодившие в силки, глаза налились кровью, а рот свело в безумном крике. Вот и выходит, что белые ночи стали для нас ночами страданий, беспокойства и печали. Душа нас покинула, душа скитается сама по себе, своими путями-дорогами, одна, а оболочка переживает, жаждет вернуть свою душу, мечется, потому что не уйти ей от земли, приросла к ней, как дерево корнями. Вот что такое белые ночи.

Наверное, поэтому я и не нахожу себе места.

Лихорадочно цепляюсь за любую мысль, любое намерение, потому что не могу быть стоялой водой, бездействовать. Одна мысль подгоняет другую, к одному делу ладятся еще десять. Как часто замышляю что-то хорошее, а кончается все это худо. Что поделаешь Анне-Мари, - не везет.

Помню один случай в городе.

Как-то зимним утром большой компанией шли мы из питейного заведения домой. Были при нас милые дамы, а мы сами — в цилиндрах и белых перчатках. Мы были навеселе, но в меру, куролесили, смеялись, бросались снежками. И вот, когда мы проходили Петровским рынком я заметил девчушку, стоявшую с большой корзиной. Она посинела от холода, а ее худые пальчонки были, как клубок змеенышей. Ребенок дрожмя дрожал в своей ситцевой одежонке, из развалившихся башмаков выглядывали голые пальцы. Она собирала на рынке конские катыши, которыми бедняки с окраин кормят свиней. Мне стало жаль это замерзающее дитя, и я без всякой задней мысли забрал корзину и стал ей помогать. На рынок уже съезжались люди, и прохожие один за другим стали останавливаться. Всем было интересно редкостное зрелище: господин в цилиндре и белых перчатках подбирает на улице конский навоз. Послышался смех, подковырки, издевки, но я, занятый своим делом, не обращал на них ни малейшего внимания. И через пару минут я был взят в кольцо плотной толпой. Пекарята и подметальщики, фабричные рабочие и шоферы, трубочисты и базарные торговки — все сбились вокруг и кричали. Кто-то толкнул меня, я упал на камни, корзина опрокинулась, и вместе с ней я оказался под ногами толпы. Каждый считал своим непременным долгом пнуть меня хотя бы раз-другой, будто я был распоследним негодяем. А потом, когда народ начал расходиться, я увидел у стены замерзшую девочку. Она размахивала своими кулачками и поносила меня такими словами, каких я никогда прежде не слыхал, ведь я сломал ее корзину и теперь дома ее ждала трепка.

Вот, значит, если не везет, так самый благородный порыв может обернуться безобразием.

Скажем так: сегодня ночью я пришел к тебе только для того, чтобы вымолвить несколько добрых слов и услыхать свое тихое дыхание. Правда ведь, такая мысль может прийти в голову порядочному человеку и в этом нет ничего дурного. Но понимаешь ли, тут где-нибудь рядом, может, дрыхнет трактирщик Кюйп, он проснется, услышит чужой голос и, решив, что это вор или совратитель Анне-Мари, схватит палку, изобьет меня до смерти, а в газету напишет, что в перестрелке убит знаменитый преступник и вор. Вот как может случиться, если нет удачи. А если повезет, все повернется иначе. Скажем, так: я сижу здесь и мило беседую, ничего не подозревая. Вдруг — слышу тихий скрип, дверь открывается, входит какой-то мерзкий тип и быстрым шагом направляется к Анне-Мари. Я в нем узнаю Кюйпа. А так как я люблю Анне-Мари и она мне дороже всего на свете, то я бросаюсь на Кюйпа, в два счета сворачиваю ему шею, а на третий или четвертый день мне вручают государственную медаль. Вот как все произойдет, если удача будет на моей стороне.

Ах, Анне-Мари, все это сказано так, между делом, как присказка перед началом другой, замечательной истории! Сегодня я и впрямь невыносим, голова как старое решето, ни одна мысль не удерживается.

Видно, настоящая история и не начнется прежде, чем я осушу Маарла, выстрою тебе усадьбу и ты выбежишь мне навстречу с распростертыми объятиями и улыбкой на устах. Тут я подхвачу тебя на руки и поведаю ту самую, настоящую историю. И в самом деле — как можно сказать что-то путное, когда ты так далеко от меня и я даже не знаю точно, где и как ты спишь. У меня такое чувство, будто я говорю стенам, правда, как тогда, перед амбаром.