Последние истории

Назавтра пришла тетка Маринка. «На душу твоих батькив, на ти рокы, колы я тебе выховувала, дивчино, — сказала она, — накажи йому, щоб вин сховався, накажи йому, щоб вин видийшов у тинь, щоб зникнув, аж покы все повернеться на свои мисця, а люды не опамятаються». А Петро опустился на колени, положил голову тетке на колени, и хотя был лишь немногим моложе ее, не стыдился своих слез. «Пусть он соберется, помоги ему, дай одежды и еды, пусть идет к своим, в лес. Или нет, если хочешь, чтоб остался при тебе, выкопайте в сарае яму, прикройте досками, и пусть там сидит. Мы украинки, а он поляк».

Теперь это звучит по-другому. Тогда эти слова были молодые, свежие, как упругие, сочные побеги, никто не знал, что из них вырастет. Раньше я никогда об этом не думала. Были два храма, два Рождества и два языка, которые с каждым годом все сближались, накладывались друг на друга; понятия, танцуя, сплетались.

В укрытии под полом коровника Петро просидел пять месяцев.

Теклу я в сарай на ночь больше не увожу. Она лежит у плиты, послушная, точно девочка, примерная ученица. Горошины, которые оставляет коза, я сметаю на совок и выбрасываю. Они похожи на гранулированное удобрение для цветов, какое продается в магазине. Утром меня будит постукивание копыт. Панна Текла, которая даже ночью не расстается с туфлями на высоких каблуках. Я размачиваю для нее Петровы булки, она с аппетитом ест, глядя на меня прямоугольными зрачками, холодно и иронически. Кто она такая, наша Текла? Кабы не эти зрачки, я бы приняла ее за человека, переодетого в диковинный рогатый наряд. Самое время для маскарада и проказ, чертова неделя, это должно быть как раз сейчас, конец карнавала. Всякий притворяется кем-нибудь другим.

Идет снег, засыпает мои красивые буквы. Снежные тучи опускаются так низко, что для деревни я превращаюсь в невидимку, словно живу на краю света, в стране героев, у путей смерти. Они меня снизу не видят, для них я исчезла. Интересно, помнят ли они о нас, беспокоятся ли, что с нами? Встревожился ли почтальон? Когда он должен был прийти? А счета за свет и абонемент на телевизор, в котором уже ничего не видно? Оставят ли их в магазине, как обычно зимой?

Сегодня я видела расплывчатое фигурное катание. Грациозные человечки в снежном пространстве экрана. Танцорки в коротких юбочках выписывают на льду подробные инструкции, но никто их не читает.

Мы собирались недели две. Важных вещей, которые хотелось взять с собой, оказалось немного. Мебель была так себе; некоторую ценность представляла собой только двуспальная супружеская кровать, но Петро продал ее соседям за сущие гроши. Все ценное уместилось в сундук. Еще были швейная машинка и чемодан с книжками, документами и фотографиями. Тот, что пропал по дороге.

Другие нагрузили целые возы — мебель, кастрюли, одежда, коробки с занавесками и бельем.

Когда мы ехали на подводе в городок на станцию, где был сборный пункт, к нам со всех сторон присоединялись такие же набитые рухлядью телеги с привязанными к ним коровами, которых облаивали собаки. Страшная картина — так, наверное, будет выглядеть конец света; вереницей потянутся не восставшие из могил мертвецы, а люди на бесконечном пути к неведомым пунктам назначения. Не рев ангельских труб, а отчаянные свистки паровозов.

За несколько дней до этого к нам пришла тетка Маринка и как ни в чем не бывало заявила, что поедет тоже. Но Петро завел, что, мол, холодно и путь неблизкий, а оформление документов займет много времени — она присоединится к нам весной. Но мы знали, что каждая следующая весна — это новое время, новая эпоха, отменяющая прежние решения. Что нечего сказать о прошлом — нет для него ни правды, ни лжи. И время отменено декретом, и будущее превратилось в расплывчатое туманное видение, смутный набросок.

Ночью пошел снег и испортил мою работу. На завтрак я выпиваю чай с рюмкой водки из Петровых запасов и отправляюсь на склон. Светит яркое солнце, и я обнаруживаю, что все не так плохо. Буквы стали нежными, сонными. Придется пробежать еще разок. Я семеню, словно в детской игре в поезд. Чух-чух-чух, смотрите на меня, низинные жители! Эй, вот я где! Водка согревает меня изнутри, а лицо горит от размазанных по снегу солнечных лучей.

Я вижу маленький автобус, наверное, каникулы закончились, он ведь ходит только когда дети учатся. С противоположной стороны над деревней нависает крутой склон, поросший черточками голых деревьев. Весна наступает оттуда. Деревья толстеют, с них стекает вниз жирная зелень, покрывая долину и склоны.

За нашим домом растут подснежники. Петро обходит их вокруг, украдкой, словно сам тайком выращивает. Не позволяет пересаживать на мои клумбы, говорит, что они дикие и охраняются. Человеческий взгляд им вреден.

В последнюю весну, когда прилетели красные воробьи и начали вить гнездо на своем обычном месте, Петро расплакался. Глупый старик, мне бы уже тогда догадаться, что смерть не за горами. Но он еще забирался на лестницу и омолаживал деревья, секатором обрезал мертвые ветви на яблонях. Земля оттаивала медленно; в начале апреля, когда копали ямы, внизу была твердая, как камень.

Вот если б человека можно было так омолодить, как дерево. Срезать с него плохие воспоминания, отскоблить всю боль, все разочарования, будто мертвую ткань; состричь ошибки, глупые решения, оплошности и осветлить мысли. Если б можно было поступать так каждую весну, чтобы входить в новый год чистым и невинным. Ясно ведь — рано или поздно зима нас доконает.

Я умоляла его остаться в этом чертовом Ключборке, поселиться рядом с Лялькиной могилой и ждать смерти. Но нет. Видимо, могилы — тоже всего лишь детали. Петро обещали работу в другом месте, еще дальше на запад, хотя казалось, что там уже ничего не может быть. И не успела я устроиться в какой-то разоренной, кишащей клопами квартире, Петро велел мне снова собираться. И слова тоже оказались деталями — не было смысла их искать, он все равно не слушал. Подошел очередной поезд и лениво повез нас сперва по мокрым рыхлым равнинам, затем по долинам, пока мы не попали в другую страну, в маленький городок на краю света. За околицей мир обрывался, а горы уже напоминали рисованную театральную декорацию.

Год я с Петро не разговаривала. У меня язык отнимался, когда я на него смотрела. «Говоры польскою», — требовал Петро по-украински. Ни, думаю, не скажу ни слова польскою. Завезы мене у цей засраный Ключборк и там залыши, виддай мени вси рокы яки ты в мене вкрав, виддай мени дочку.

— Успокойся, детка, — повторяет тетка Маринка, — незачем возвращаться. Здесь, где мы сейчас, есть только перед, завтра, потом, одно только будущее время. Повесь на окна занавески, достань где-нибудь кота — в доме полно мышей.

Мне уже давно надо было его побрить. Наливаю в кружку воды, намыливаю кисточку. Правлю на кожаном ремне бритву. Коза при виде лезвия пятится и послушно ложится у плиты.

Взяв чистую тряпку, иду на веранду. «Парикмахерская!» — говорю я весело, но он не отзывается. «Щось не гаразд? — спрашиваю я. — Я щось не так зробыла? Забагато говорю? Ты на мене ображаешься? Ты николы мени цього не забудешь?» Я передразниваю Петро, говорю как будто его словами. Я хорошо помню этот укоризненный тон и свое раздражение — меня приводила в ярость медлительность Петро, его взрывы гнева, который — как все в нем — казался тяжелым, вялым.

Я придвигаю стул и принимаюсь за дело.

Мне знаком каждый сантиметр его кожи, я помню расположение голубых жилок, словно это карта исхоженной вдоль и поперек земли — речки, ручьи, мостики, дороги и тропки. Теперь, когда Петро лежит, я вижу этот самый характерный голубой завиток на виске — что-то вроде двойного колечка. Это его знак, подкожная татуировка, так и не стертая морозом. Когда-то я смеялась — мол, в голубых жилах голубая кровь. Что делается с кровью, когда она останавливается в жилах? Расступились ли частички крови, все эти лейкоциты, красные тельца, чтобы дать место кристалликам льда, или хлынувший из космоса предательский мороз вонзился в нежные стенки материи?