Моя судьба

– Пока не скажу, к нам не суйтесь! – крикнул Архип Матвеевич вслед уходящему от нас Евпатию. – Егоровне скажи, пусть Козулю подоит.

«Козуля – хорошее имя для козы!» – подумала я.

Мы проковыляли в избу. С особенной осторожностью я помогла Лене взобраться на крыльцо. Полусгнившие доски стонали и трескались под ногами. Я обратила внимание, что слева от крыльца свален какой-то странный мусор: обмотанные грязными бинтами обгорелые костыли, пластмассовые распорки, обломки алюминиевых трубок. Венчал гору мусора старинный ночной горшок с отломанной ржавой ручкой и отбитой во многих местах эмалью. В избе было не то чтобы грязно, но как-то неуютно, пахло сыростью и запустением. Большую часть единственной комнаты занимала печь с лежанкой. Из мебели были только струганая лавка в углу и неказистый самодельный табурет возле печи. Когда мы вошли внутрь, Архип Матвеевич захлопнул входную дверь, кряхтя, сел на лавку и принялся изучать содержимое сумок.

– Картошка с селедкой – это хорошо! Селедки я давно не ел! – сказал он, не обращая на нас никакого внимания.

– Извините, пожалуйста, но я не могу больше стоять, – обратился к старику Леня. – Куда я могу присесть?

– А чего тебе сидеть? Все одно ничего не высидишь. Лезь давай на печь, на лежанку – там у меня тряпье накидано.

Внутри меня все клокотало. Как я смеялась всю жизнь над всеми этими рассказами про знахарей и колдунов, а тут сама влипла!

– Как он туда залезет? – прорычала я. – Он и идти-то не может!

– Ничего! Пущай попробует! – ответил Архипушка и изъял из полиэтиленового пакета две сельди холодного копчения. Рыбины шлепнулись прямо на лавку. Характерный селедочный запах моментально распространился по всему помещению. – Так лезешь, что ли? Или русского языка не понимаешь?

– У него поврежден шейный отдел позвоночника! Я вам уже сказала! – Я готова была разорвать горе-целителя на куски.

Леня бросил костыль и палку и вцепился в стенку печи.

– Ладно, попробую!

Я ухватила его за талию и начала толкать вверх.

– Не надо, – прохрипел он. – Пододвинь табуретку, пожалуйста…

Я сунула уродскую деревяшку Лене под ноги. Сделав нечеловеческое усилие, он сдержал стон и, сначала взобравшись на табурет, вполз на лежанку.

Дед тем временем нашел какой-то кусок фанеры, отдаленно напоминающий разделочную доску, и, положив на нее селедки, протянул Лене.

– Чтоб так просто не валялся на печи, давай селедку чисть!

– А где нож? И куда потроха выбрасывать?

– Нет ножа. Руками давай. А потроха на пол кидай. Все равно потом убирать!

– А руки вытереть?

– Тряпки под тобой лежат. Об них и вытирай!

Я не успела высказать все свое негодование по поводу этих дурацких указаний, как меня тоже припахали.

– А ты давай картошку вари!

Я никогда не была неженкой. С детства меня приучили к походному быту. Но возиться в такой грязи без ножей, нормальных мисок и котелков мне было мерзко.

– А как ее чистить? И где вода?

Архипушка с кряхтением пододвинул мне два мятых и ржавых ведра, в каждом из которых было налито меньше чем до половины отдающей болотной гнилью воды.

– В одном мой, а в другом вари. В мундирах вари – не чисть!

– Воды мало – давайте я к колодцу какому-нибудь сбегаю!

– Тут сиди! – прикрикнул на меня дед. – Нету у нас колодца! Засыпали колодец! А до речки полверсты – с тачкой ходим! Темнеет уже – не пойдешь никуда!

Леня с омерзением потрошил пальцами сельдь, а я, помыв два десятка картофелин в одном из ведер, переложила их в другое.

– Давай печь затапливай! – продолжал командовать Архипушка.

Я открыла створку и увидела там несколько недогоревших, явно сырых головешек. Дед протянул мне спички.

– Зажигай!

– Так они же не загорятся! Бумага нужна!

Архипушка опять закряхтел и потащился в дальний темный угол. Оттуда он вытащил обрывки старых газет и две ржавые керосиновые лампы. Лампы пришлись очень кстати. Электричества не было, а солнце за окном уже село. Он отдал мне газету, а сам начал возиться с лампами. К селедочной вони прибавился характерный тошнотворный запах керосина.

– Может быть, мы не будем ждать обеда, а займемся Лениным здоровьем! Не хочу я есть, понимаете?!

– Ты делай, что тебе говорят! – просипел старик и запалил наконец лампы. – Не ты здесь командуешь, девка!

Существенно светлее не стало. Зажженная мной газета прогорела в печи и погасла, оставив после себя немного пепла. Дрова так и не загорелись.

– Эх! Неумеха ты, неумеха! – отругал меня целитель. – Кому же ты нужна, такая криворукая!

Он опять порылся где-то в темноте и притащил кучу грязных тряпок. Принес он и банку с керосином. Смочив в нем тряпки, он затолкал их в печь и приказал мне:

– Давай! Поджигай теперь!

Я выполнила команду. Комната наполнилась едким вонючим дымом. Мы начали кашлять. Особенно досталось лежащему наверху Лене. Он буквально зашелся в кашле. Я бросилась к нему, но не успела. Задыхаясь на своей лежанке, он случайно сорвал пластмассовый ошейник-фиксатор и уронил его вниз. Вместе с ошейником на пол упали обе селедки. На одну из них я наступила и, поскользнувшись, с проклятиями рухнула на табурет. Тот оказался столь хлипким, что рассыпался подо мной.

– Что же вы творите такое! – заорала я на безумного Архипушку и, схватив ведро с грязной водой из-под помытой картошки, попыталась выплеснуть его в печь.

Но старик с удивительной силой выбил ведро у меня из рук, и грязная, смешанная с землей вода выплеснулась прямо на Леню.

– Спускайся, лежебока! – рявкнул «целитель». – Угоришь там в дыму! Вниз, давай!

Залитый грязной жижей Леня, продолжая кашлять, полез вниз. Спустив ноги с печи, он только было нащупал правой рукой прислоненный к стене костыль, как Архипушка первым вцепился в этот костыль и стал с его помощью проталкивать глубже в печь горящее тряпье.

– Чего стоишь, дура! – рявкнул он. – Давай табуретку кроши и в печь!

Дед сунул мне в руку ножку от только что рассыпавшейся табуретки и велел затолкать ее в топку. Сам же он проталкивал ее в глубь печи костылем. Теперь смердело уже не только тряпьем и керосином, но и горящими пластмассовыми частями Лениного костыля.

Описать ту мерзость, которая образовалась в избе, просто невозможно. Но хозяин жилища, наоборот, несколько успокоился. Отгоняя рукой клубы жирного дыма, он пристально смотрел на Леню. Тот стоял, прислонившись к бревенчатой стене, и сжимал в руках свою палку.

– Чего встал! – почти миролюбиво обратился к нему Архипушка. – Палкой своей шуруй давай!

– Где шуровать? – ответил Леня, заходясь кашлем.

Дым уже начал уходить куда-то вверх, но дышать было по-прежнему тяжело.

– В печи шуруй! Табуретку не жалей! Уже все равно пропала. Доламывай – и туда ее, в печь! И палкой, палкой шуруй!

Леня поплелся было к обломкам табуретки, но так же, как и я перед тем, поскользнулся то ли на самой селедке, то ли на потрохах и повалился на колени. Я вскрикнула. Но он вроде бы особо не пострадал и с каким-то непонятным отчаянием стал доламывать табуреточные ножки и швырять их в огонь. Старик уже вытащил из печи то, что осталось от израильского костыля, и швырнул в окно. Грязное стекло разбилось с печальным звоном. Но нет худа без добра, внутрь дома проникла живительная струя свежего воздуха.

«Псих и маразматик, псих и маразматик! – единственное, что крутилось в моем мозгу. – Как мне угораздило сюда припереться?! Зачем я уговорила Леню и Ольгу?! Евпатия убью и уволю, уволю и убью!»

Леня уже затолкал в печь все доски и «шерудил» в печи своей палкой, сделанной под заказ в той же ортопедической мастерской, что и погибший уже костыль. Дрова горели, палка воняла и превращалась в такой же кусок алюминиевого говна, как выброшенный в окно костыль.

«Ничего – я дотащу тебя на руках! – думала я. – А Евпатия точно убью! Прямо тут убью! Убью этого землееба! Какое правильное для него название – землееб!»

– Картошку-то на огонь ставь! – услышала я надтреснутый голос целителя. – Чего мы печь просто так, что ли, топим? Просто так дрова жжем?