Лед под ногами

– Хорошо, – первым заговорил басист Андрей Тургенев, – музыку вообще можно в обществе по авторским правам зарегистрировать…

– А что нехорошо? – тревожно перебил Димыч. – А?.. Ну, говори.

Андрей поскучнел лицом, пожевал губы.

– Это так… на уровне бреда пока. Но, может… Ты только спокойно,

Дим, отнесись.

– Ну?

– Я бы предложил добавить третий куплет. В том смысле, что герой в итоге стремится жить по-настоящему, а не так… Не как планктон, в общем.

– А в жизни не так, что ли?

– В принципе – так. Но надо же позитив все-таки… А у тебя буквально во всех песнях, – осмелел Андрей, – или к суициду призыв, или дерьмо, упадок. И герой, получается, полный экзистенциальный нуль.

– Но он же понимает, что нуль, – вступился Чащин, – сам об этом говорит. А это уже немало.

И Димыч пошел в атаку:

– К тому же панк-рок всегда нес протестную миссию – обличал, разрушал буржуазные или там коммунистические догмы. Вспомни Летова:

“Я подопытный экземпляр, я строительный матерьял”…

– Да я понимаю, – Андрей закивал, – и как просто человек я на все сто за такие вещи, разделяю. Но как… м-м… – замялся, подбирая слово; Димыч подгонял: “Ну, ну?”. – В общем, с такими песнями нам вряд ли можно на что-то рассчитывать. На поддержку Союза. Сам пойми

– до митинга неделя, и Сергей не против, чтоб мы пару вещей отыграли, но ведь не таких. За такие нас…

– Ну тогда – всё, – Димыч поднялся со стула, подрагивающими руками выдернул из гитары шнур. – Я, короче, отказываюсь. Сначала все лучшие песни убрали, теперь остальные править. Пойте свое позитивное, а мы с Дэном сами как-нибудь будем, без цензуры.

– Слушай, не надо так, – то ли успокаивающе, то ли угрожающе заговорил Андрей Васильев. – Дрюня прав – если мы хотим, чтоб нам помогали с записями, с концертами, вообще если мы себя позиционируем как группу Патриотического союза молодежи, то и песни у нас должны быть соответствующие. Это везде так, во всем.

– Ладно, давайте сейчас закончим, обдумаем. – Димыч, кажется, слегка успокоился. – Соберемся во вторник. И решим окончательно, как нам быть. Или лучше с Сергеем встретимся, пусть посоветует.

Чащин вспомнил вычитанные в интернете слова Сергея о свободе творчества, хотел уже процитировать их, но передумал. Во-первых, не помнил дословно, да к тому же – хоть и привык уже почти каждый вечер в будни, а в выходные чуть ли не утром приезжать сюда, подключать гитару, извлекать из своего “Джипсона” музыку, искать новые мелодии, но все же какая-то часть его была рада, что в группе назрел раскол, и она убеждала: помолчи, пусть ругаются, тебе это на руку, вернешься в привычную колею.

Возле лифта столкнулись с полустариком в серо-зеленом плаще.

– Хотел поблагодарить вас, – осторожно обратился он к Чащину.

– За что?

– Ну, что мать помогли мою… Спасибо.

– А, да. И как она?

– Померла.

– М-м… соболезную.

– Даже в палату не стали класть. В коридоре… Двое суток полежала под капельницей, и все…

Подошел лифт, дверцы, поскрипывая, расползлись в стороны. Сосед отступил, пропуская парней, но Димыч неожиданно придержал Чащина.

– Езжайте. Нам тут надо еще… – И когда дверцы сомкнулись, искренне жалобно предложил: – Давай долбанем сегодня. Я сбегаю. Надо, Дэн, хреновый совсем день получился. Сам же видишь.

Чащин полез за деньгами.

…Первую рюмку выпил, чтоб расслабиться, пригасить неприятное ощущение от сегодняшней, может, последней, репетиции. Потом еще рюмку-другую за компанию с Димычем, а дальше – уже автоматически.

Водка пилась легко, не обжигая горла, и, кажется, не пьянила.

– Завтра, в натуре, к Сергею пойду. Что-то совсем не в ту сторону движемся, – горестно говорил Димыч. – Так вообще, действительно, круче, чем при коммунистах цензура будет… Если этим Андреям волю дать.

– Сходи, – качал Чащин головой. – Кстати, можешь на его же слова сослаться. Я в интернете вычитал.

Димыч оживился:

– Какие?

– Что-то вроде, что не надо строиться в колонны… Яркое слово там… Да, заединщиков. Не строиться в колонны заединщиков, а идти своим путем.

– Во, правильно! – Димыч наполнил рюмки. – Конечно, все подряд нельзя приветствовать и принимать, но и ограничения ставить тоже нельзя. Согласись. Хотят какую-то “Машину времени” из нас состряпать. Чтоб безопасно, правильно, всем симпатично. А я – не хочу. Я хочу показать свое поколение. Оно ведь почти поголовно обывателем стало! А мы совсем для другого историей были предназначены.

– Ты уже говорил об этом, – напомнил Чащин.

– Да… Но не могу я не говорить. Я потому сюда и приехал – сказать, проорать. И меня какие-то мальчики московские будут учить, что можно, а что не надо!.. Ох, как всё… Но, Дэн, я тебе обещаю – я до конца пойду. Понял? Давай накатим. Не могу…

Чащин посмотрел на одутловатое, рыхловатое лицо Димыча с тяжелыми веками, на поредевшие волосы, густую белесую щетину, и захотелось обнять его, пожалеть, и что-то такое сказать подбадривающее, и в то же время объяснить, что не стоит мучиться, надо налаживать реальную, нормальную жизнь.

Лег раньше Димыча. Потянулся к дистанционке, чтоб включить телевизор, но передумал. Отвернулся к стене, закутался в одеяло.

Сожмурил глаза, постарался ни о чем не думать… Из кухни, из привезенного Димычем с собой магнитофончика “Philips”, засочилась глухая, плохого качества запись – бешено-тупая мелодия и рычащая скороговорка. И Чащин скорее не разбирал, а угадывал заученные когда-то, затверженные слова:

Не вейся шестеренкой

В механизме государства,

Армейской мясорубке

Не давай себя жевать.

Назло-о! Поперек!

Сторонникам порядка

Навреди как можно больше,

В проигранной войне

Сопротивляйся до конца.

Назло-о! Поперек!

Для Димыча, видимо, эта песня была сейчас жизненным руководством.

И опять нерадующее утро, похмелье. В груди что-то скребет, щиплет…

Выйдя из метро, Чащин купил бутылку “Туборга” и пакетик с кальмарами. Ну и что, что запах? – Игорь иногда еле ноги передвигает, коньяк глотает из фляжки при всех…

– Доброе утро, Денис Валерьевич! – с уважением поздоровался охранник.

– Доброе… – Чащин отвел взгляд.

Ярко накрашенная, с огромными ресницами девушка на ресэпшене, подавая ключ, улыбнулась:

– Доброе утро!

– Доброе утро, – и нестерпимо захотелось взять ее за запястье, сунуть руки под узкий рукав фиолетовой блузки, погладить нежную, теплую кожу. Зайти за стойку, обнять, прижаться. Увести в кабинет…

Чащин выхватил ключ, черкнул роспись, быстро пошел по коридору…

Почему после пьянки так сильно тянет к женщинам?..

Защелкнул замок в двери кабинета, открыл пиво, разорвал пакетик. Не снимая пальто, упал на диван, разбросал по полу ноги. Сделал глоток мягкого, целительного “Туборга”, пожевал солено-сладкие кальмарьи волокна…

– Ф-фу-у-ф…

Еще приложился к бутылке, широко, от души, зевнул и поднялся.

Включил компьютер – включенный компьютер лучше всего создает видимость работы… Дождался, пока система загрузится, открыл рабочие материалы для нового номера журнала… Дел еще полно…

Вернулся на диван. Залпом ополовинил бутылку, доел кальмаров. Закурил.

Так, прийти в себя и сесть за работу… Нет, не получится.

– Завтра, – привычно за последние недели пообещал себе, – завтра все сделаю.

А может, свалить? Отпроситься у Игоря. Поехать куда-нибудь или просто поболтаться по городу. Бесцельно идти, смотреть по сторонам,

Москву почувствовать. Или – в какой-нибудь клуб… Тихо, сумрачно в зале, за столиками сидят грустные красивые девушки. Одинокие.

Посасывают через соломинки коктейли, убивая время, ожидая вечера…

Или – на концерт.

Взял со стола “Твой город”, нашел блок “Концерты”. Что там? Сегодня

– понедельник. Седьмое февраля… Уже февраль… Та-ак…

Нет, не надо на концерт. Просто погулять. Взять отгул и погулять.

Имеет право – ведь и в отпуске за эти годы ни разу не был. Даже не тянуло…