Невеста

— Почерк, конечно, мог бы быть разборчивее. — Он немного помолчал и добавил: — Если бы только почерк!..

Валя не сразу поняла смысл его слов. Но, поняв, обиделась за Володю.

— Он писал в тюрьме, — сказала она с упреком. — Может быть, уже через час его отправили…

— Я понимаю. И все же… Скажите, Валя, вам никогда не приходилось читать письма, написанные незадолго до казни? — неожиданно спросил Митрохин.

— Какие письма? — растерянно переспросила Валя, еще не понимая, что он хочет сказать.

— Я имею в виду письма осужденных на смерть коммунистов. Человек должен умереть, жить ему осталось считанные минуты, он уже слышит шаги своих палачей… Его предсмертное письмо чудом попадает на волю. Люди читают это письмо и изумленно спрашивают себя: «Как мог человек в такие минуты сохранить ясность мысли? Почему не дрожала его рука? Почему он писал так, словно собирался жить еще долгие-долгие годы? Почему?!»

Теперь Митрохин уже не казался Вале стариком. В его глазах появился блеск, и даже морщины как будто разгладились.

— Если человек знает, во имя чего он жил и боролся, — горячо продолжал Митрохин, — его рука не дрожит. Даже когда он пишет предсмертное письмо.

— Вы хотите сказать, Володя не знает, зачем живет?

— Нет, нет, — возразил Митрохин, — не будем делать поспешных выводов. Но я должен был сказать вам то, что сказал. Должен! — строго, почти сурово повторил он.

Валя молчала.

— Предположим, суд ошибся, — уже другим, потеплевшим тоном сказал Митрохин. — Допустим, Володя так странно вел себя во время следствия и на суде, потому что ему нанесли обиду. Тяжелую, незаслуженную обиду. Но ведь он буквально напрашивался на строгое наказание. Что его заставило так себя вести? Он пишет, что ему было противно разоблачать ложь. Он предпочел перенести ее последствия, чем… Словом, вы помните. Но я не понимаю, какую ложь он имеет в виду?

— Вы же читали письмо! — воскликнула Валя. — Все, что Васин говорил на суде, — сплошная ложь. А научил его лгать следователь Пивоваров. Это сказала мне Катя.

— И поэтому ваш Володя покорно пошел в тюрьму?

— Не знаю, как вам объяснить, — разводя руками, сказала Валя. — Это очень трудно. Наверное, вы не понимаете таких ребят, как Володя! Конечно, вы пожилой человек, у вас большой жизненный опыт… Но Володю вы все-таки не понимаете!..

— Почему же? Вы думаете, если я старик…

— Пожалуйста, не обижайтесь! Я хочу только объяснить… Хочу, чтобы вы поняли Володю… Ведь это так просто…

Она на мгновение умолкла, собираясь с мыслями.

— Поймите, — продолжала она, охваченная страстным желанием объяснить Митрохину все, о чем так много думала и о чем не раз говорила с Володей, — все эти годы мы только о том и слышали, какие несправедливости были в прошлое время. А теперь говорят, что с ними навсегда покончено, теперь — все будет по совести. Вот мы и поверили. А в жизни мы видим, что и теперь есть люди, которые лгут в глаза, хитрят, изворачиваются… Теперь, в наше время!.. — с горечью воскликнула она.

Митрохин внимательно смотрел на Валю. В том, как он слушал ее, было нечто большее, чем простое любопытство.

— Так… — щуря глаза за толстыми стеклами очков, произнес Митрохин, когда Валя замолчала. — Значит, вы опасаетесь, что я, человек, почти вся жизнь которого прошла в то самое «прошлое время», не в состоянии понять Володю. А я…

— Нет, нет, — поспешно прервала его Валя. — Разве я могу, разве имею право думать о вас плохо! Я вовсе не считаю, что каждый человек, живший в то время…

— Не надо оправдываться, — мягко остановил ее Митрохин. — Любой разговор имеет смысл только тогда, когда ведется начистоту.

Он слегка откинул голову и несколько мгновений молча глядел прямо перед собой.

— Что ж, правда есть правда, — наконец сказал он негромко. — Я действительно причастен к прошлому. В прошлом, теперь уже в далеком прошлом, была революция, и я участвовал в ней. Подвигов не совершил. Зимний не брал. Был простым солдатом… Сколько лет твоему Володе, Валюша? — спросил он, неожиданно переходя на «ты».

— Двадцать три, — ответила Валя.

— А мне тогда еще двадцати двух не было. С фронта вернулся я не в Питер, а сюда, в Зареченск, тут меня в ревком избрали. — Он прошелся по комнате, остановился у книжной полки и медленно провел рукой по корешкам. — Потом — гражданская война. И тут без меня не обошлось. Только к тому времени я, можно сказать, офицером стал. Когда Деникина били, ротой командовал. Потом нэп, проходили такое в школе? Выбрали меня секретарем укома партии. Ты, может, и слова такого не слышала?

Он усмехнулся. Глаза его глядели на Валю с добрым, но грустным выражением.

— Выходит, — продолжал Митрохин, — я и к революции, и к гражданской, и к нэпу отношение имел. Кругом с прошлым связан… Но и это еще не все. Когда коллективизация началась, меня начальником политотдела МТС послали. Недавно один товарищ намекнул мне в разговоре, — прищурившись, но на этот раз с недобрым выражением, сказал Митрохин, — а не зря ли вы тогда всю эту заваруху на селе затеяли? Может, лучше было кулачка-то поберечь, гляди, он сегодня бы и хлебушка подбросил… Что делать! — Он опять усмехнулся. — Виноват! И к этому делу руку приложил… Потом воевал. Как все. После войны в райкоме работал. А теперь пенсионер. Может, хочешь спросить: все ли рассказать изволили, уважаемый Антон Григорьевич? А не приходилось ли вам невиновных людей в тюрьму сажать? Нет, не приходилось. Хотя и за эти дела ответственности с себя не снимаю. Коммунист за все отвечать должен. Так что ты, Валюша, выходит, права. Ко всему, оказывается, старик был причастен…

Он стоял в полумраке, и голос его звучал глухо, как бы издалека.

— Хочешь, я тебе скажу, — снова заговорил Митрохин, — о чем ты сейчас думаешь?..

Он медленно вернулся к своему стулу, сел и, подняв указательный палец, сказал:

— Ты сейчас думаешь: а не приукрашиваю ли я прошлое? Слушаешь меня, а в душе сомневаешься. Как же, мол, так? Кругом только и говорят: «Культ личности, ошибки, преступления, ложь», — а он твердит: «Революция, коллективизация, война…» Может, хочет убедить, что никакого культа и не было? Был, Валя. К сожалению, был.

Он помолчал и продолжал задумчиво:

— Было и плохое. Очень плохое. Ни на каких весах это не взвесишь. Но главное, Валя, все-таки в другом. Миллионы людей верили, что они строят новый мир, в котором не будет несправедливости, лжи, корысти…

— Я об этом и говорю! — воскликнула Валя. — Это — самое главное! Новый мир! Что же теперь мешает людям быть честными, справедливыми? Как может побеждать неправда в наши дни? Ведь то, что случилось с Володей, могло произойти и в годы культа. В чем же разница?!

— В чем разница? — переспросил Митрохин. — Ты хочешь, чтобы я ответил тебе коротко? Двумя словами? Тебя интересует только твой Володя? Хорошо. Раньше тебя убедили бы, заставили отказаться от него. Забыть. Поверить, что так надо. Раньше Васин не рискнул бы написать это заявление. Раньше Катя не провела бы бессонную ночь, чтобы убедить его сказать правду. Пусть в ущерб себе, но правду.

— Верно, — подхватила Валя, — но почему все-таки надо убеждать, страдать, проводить бессонные ночи?

— Потому что нет в мире подлинной правды, которую можно было бы обрести без борьбы. А твой Володя думает, что правда это клад. Копнул раз, другой, не нашел, бросил лопату и скис.

Митрохин улыбнулся и легонько ударил Валю по плечу.

— Ведь скис, согласна? — спросил он.

Его глаза показались Вале в эту минуту такими добрыми, что она не смогла не улыбнуться в ответ. И, улыбнувшись, почувствовала облегчение.

Она поняла, что у Володи есть еще один друг, — этот, в сущности, малознакомый человек, то кажущийся очень старым, то на глазах молодеющий, то властный и резкий, то грустный и добрый.

— Антон Григорьевич, — подчиняясь внезапному желанию, спросила Валя. — У вас есть дети?

— Дети? — с удивлением переспросил Митрохин. — У меня есть сын. Только он уже далеко не ребенок. Ему почти сорок.