Ноябрь, или Гуменщик (ЛП)

— Это и есть мой домовик, — ответил кубьяс. — Ты, Сандер, не представляешь, чего он только не знает! Про что только не рассказывает! И про королей, и про принцесс, и про рыцарей! Я прямо отойти не могу, только бы и слушал!

— А кто такие эти рыцари? — спросил гуменщик.

— Благородные сеньоры, — сказал снеговик. — Они скачут верхом на конях, сражаются на шпагах, не знают страха и при этом страстно любят даму своего сердца и хранят ей вечную верность.

— А дама сердца — это кто? — заинтересовался гуменщик.

— Дамами у них зовут красавиц, — стал объяснять кубьяс, который уже поднаторел кое в чем.

— Где это — у них?

— Там, откуда я пришел, — ответил снеговик. — Где я только не бывал и чего я только не повидал. Многие страны и народы, где я в свое время протекал рекой, уже исчезли с лица земли, и я их забыл, потому что каждый день дарит все новые и новые впечатления. Еще какой-то месяц назад я плескался в каналах Венеции, и гондола надо мной несла двух молодых людей — юношу и девушку, и юноша, сняв с пальца кольцо, подарил его девушке со словами: “Это тебе, ведь ты так прекрасна. Наши пути теперь разойдутся, и мы больше никогда не увидим друг друга. Пусть этот перстень останется у тебя в память обо мне!”

— Ну и дела! — удивился гуменщик. — Как-то не очень верится. Раз они вздумали разойтись, зачем же он подарил девке кольцо? Дурной он, что ли?

— Нет, — возразил снеговик. — Ты слушай дальше! Девушка взяла кольцо, поглядела на него, бросила в воду и воскликнула: “Если ты не станешь моим, то не надобно мне и твоего кольца!” И они упали друг другу в объятия и плакали, и целовались, а я тек себе дальше, пока не потерял их из виду.

Какое-то время царила тишина, затем гуменщик спросил:

— А канал этот глубокий был? Как знать, вдруг можно было кольцо достать? Девчонка, видать, совсем бестолковая. Если б отец ее слышал, вздул бы ее как следует!

— Невероятные истории, верно, Сандер? — сказал Ханс. — Прямо как в сказке!

— Таких сказок не бывает, чтоб люди нажитым добром швырялись, — сказал гуменщик. — Сказки рассказывают про то, как лиса волка обманула или как она у старухи молоко украла. Сказка должна быть поучительной, для того сказки детям и рассказывают. А ты расскажи какому-нибудь дитенку эту историю — глядишь, тоже начнет окорока в речку кидать! Убытку не оберешься!

— Ах, Сандер, — вздохнул кубьяс. — Ты, конечно, прав, но мне эти истории нравятся. В них есть какая-то сила. Когда снеговик долго рассказывает их мне, у меня прямо мурашки по телу бегают, и во мне просыпается жуткая тоска, хочется собственными глазами увидеть все то, о чем рассказал снеговик, и быть там, где бросаются кольцами...

— Кто б этого не хотел!

— Нет, Сандер, не из-за того! Мне хочется... эх, я не умею объяснить, чего мне хочется!

— Мурашки у тебя оттого, что торчишь во дворе на морозе! — сказал

гуменщик. — Иди-ка лучше в дом да наверни добрую миску горячих щей или вели домовику принести круг колбасы. Не сходи с ума, сохраняй спокойствие! Вон амбарщик уже совсем ополоумел, сварганил себе такого большого домовика, что тот в ворота не пролез и чуть было все хозяйство ему не спалил. А все оттого, что человек меры не знает. И ты туда же. Наслушался всякой чепухи про заморские чудачества и места себе не находишь. Какое тебе дело до этих девок да каналов? Иди-ка лучше выспись как следует, квасу напейся, отпердись от души, как свободный холостой парень.

— Нет, Сандер! — возразил Ханс. — Ты не понимаешь. Мне все равно не уснуть. Я влюблен.

— Ты и говоришь уже, как твой снеговик, — покачал головой гуменщик. — Влюблен — ну и словечко! Да говори как есть — хочу, мол, жениться! Делов-то. Поди посватайся и поведи девку к алтарю! Давненько я на свадьбе не гулял, хорошо бы опять холодца всласть поесть!

— Но она... это барышня из поместья, — печально произнес кубьяс.

— Час от часу не легче! — вскричал гуменщик. — Ничего хуже мне слышать не приходилось! Выбрось ее из головы!

— Не могу, — вздохнул кубьяс. — Никак невозможно. Я ночами стоял под ее окнами, и домовика я сделал, собственно, для того, чтобы он принес барышню ко мне домой, чтобы ничто не мешало мне до утра любоваться ею. Но домовики не могут носить людей.

— Вестимо, — сказал гуменщик. — Эх, Ханс, Ханс! Плохи твои дела. Ты же прекрасно понимаешь, что кубьяс не может жениться на баронской дочке!

— Не обязательно жениться, — вступил в разговор снеговик. — Можно ведь и просто так любить. Сколько перевидал я молодых людей, которые стояли на моем берегу и вздыхали о даме, с которой им никогда не вкусить наслаждения. Какие песни и стихи слагали они в их честь! “Для верных слуг нет ничего другого, как ожидать у двери госпожу. Так, прихотям твоим служить готовый, я в ожиданье время провожу”. “Чтобы любовь была нам дорога, пусть океаном будет час разлуки, пусть двое, выходя на берега, один к другому простирают руки”. И когда жизнь окончательно разводит их, кинжал пронзает сердце несчастного влюбленного.

— Да, — пробормотал кубьяс. — Как красиво!

— Это отвратительно! — возразил гуменщик. — Грех это — пырять себя ножом! Разве мало всяких поветрий, чертей, бесов и хищников, которые дни и ночи подкарауливают нас, чтобы свести в могилу, зачем же самому на свою жизнь покушаться? Мало ли баб на свете! Да у нас в деревне пока что ни один мужик еще не остался без хозяйки, и все понарожали детишек.

— Но не могу же я привести барышню в свой дом хозяйкой! — вскричал кубьяс. — А ты еще про каких-то детей говоришь!

— Совсем рехнулся! — оборвал его гуменщик. — Брось наконец страдать по барышне и живи, как мужику положено. Неужели на деревне пригожих девок нет?

— Да на что мне они? — воскликнул кубьяс. — Нет, Сандер, замолчи! Замолчи! Пусть говорит снеговик. Рассказывай же! Расскажи, как живут заморские рыцари и дамы! Скажи, а не бывало ли когда-нибудь так, чтобы бедняк покорил сердце богатой барышни?

— Да сколько угодно! — сказал снеговик. — Но это в основном печальные истории.

— Что с того! Говори!

И снеговик тихим певучим голосом стал рассказывать, а Ханс и гуменщик слушали, первый — сосредоточенно и сопереживая всему, второй время от времени неодобрительно хмыкал, однако не перебивал. И чем дольше слушал гуменщик, тем больше увлекали его речи снеговика, хотя он и находил в них много несуразного и дурацкого. Однако не спешил уйти со двора кубьяса.

19 ноября

Мороз все держался, и по утрам, если хотелось попить, воду из ведра приходилось вырубать. В избе Карела Собачника вода замерзла даже в кружке, потому что сам Карел ничего, кроме водки, не пил, чтобы хвори не пристали. Возвращался он из кабака поздно вечером и заваливался спать как был — в шубе и шапке. Так что он и не замечал, что изба уже давно не топлена. А не топлена она была потому, что батрак Ян, на котором лежало все хозяйство, старался работать как можно меньше и болтался целый день просто так — ходил в поместье, глазел по сторонам, хлюпал носом за дверью кабака, прикидывая, зайти или не зайти, и не заходил, потому что боялся Карела. Топить печь ему было недосуг, но от холода он страдал, сворачивался в постели кренделем и тихонько скулил.

Вот и теперь, продрогший и посиневший от холода, он поднялся, помахал руками и, пыхтя, направился к столу перехватить чего-нибудь, напитаться, чтобы легче было перенести холод. Карел тоже уже проснулся, наблюдал недовольно за батраком и ворчал, как всегда утром, с похмелья:

— Соизволил-таки проснуться! Ну, понятно, жрать-то оно слаще, чем спать! Да, голубчик, нынче ты у меня накушаешься! Я тебе такого хлебца дам, что двумя руками не удержать!

Ян обрадовался, хотя и засомневался, не шутит ли Карел. Конечно, здорово было бы откусить от громадной ковриги хлеба. Заполучить бы такую, так он сегодня и работать бы не стал, взял бы ковригу под мышку, забрался в какой-нибудь укромный уголок и наелся бы от пуза, так что пуп торчком.