Новый Мир ( № 1 2006)

Его сосед по камере в Лефортове, тихий программист Алеша из маленького подмосковного Подольска, тоже сидел за виртуальное преступление. За гениальную хакерскую атаку на внутренний сервер ФСБ, заблокировавшую все архивы конторы.

Молчаливый Алеша, никогда не говоривший о политике, оказывается, тоже думал, что страна стоит на грани нового тридцать седьмого года. И своим компьютерным налетом на Службу безопасности надеялся отвести беду от многих миллионов потенциальных политзаключенных.

Теперь Алешу каждый день водили на свидания с фээсбэшными сисадминами, которые тщетно пытались добиться от подольского террориста тайных паролей, способных реанимировать сервер государственной важности. Алеша скромно объяснял, что после проведенной им атаки информация восстановлению не подлежит.

Эля о горькой участи своего рыцаря не знала. Алеша заранее продумал все ходы. Вспомнив слышанную от Никиты историю машиниста Николая, он тоже написал Эле 12 ласковых писем и оставил их соседке, чтобы та каждый месяц отправляла их в Одессу, на Еврейскую улицу, дом 5. Эля уехала на родину за день до хакерской атаки.

Никита отчетливо видел, что происходит в соседней камере. Тремор учил Алешу пить чифирь и злился, что глупый очкарик не понимает прелести этого напитка.

Никита слышал их разговор.

— Боюсь, надолго здесь застряну, письма кончатся, Элечка волноваться будет, — сетовал впервые в жизни разговорившийся Алеша.

— Не ссы, братишка! — басил любитель чифиря. — Честное комсомольское, товарищи нас в беде не бросят! Пока мы тут с тобой клопов давим, там, на воле, идет борьба, готовится революция. Слышал, митинги по всей стране? Это разведка боем! А после революции выйдет нам с тобой амнезия… то есть эта, мать ее, аннексия… тьфу, зараза!

— Амнистия? — робко переспрашивал Алеша, уже позеленевший от чифиря.

— Она самая, собака! — радостно восклицал Тремор и бил себя кулаком по лбу с такой силой, что над переносицей оставалось красное пятно.

25

Никита выплыл из своих сновидений, когда его выносили в коридор. Тремор, прильнувший к глазку в соседней камере, сообщил Алеше:

— Уколдыбанили опять кого-то, аспиды! Вон мертвяка потащили, сейчас во внутреннем дворе зароют — и концы в воду.

Никиту на самом деле вынесли во двор. Но зарывать пока не стали. Он несколько минут смотрел в колыбельное небо, качавшееся в железной сетке. Потом перед глазами замаячил белый потолок и резко запахло медикаментами.

В больницу к нему пришел Рощин. В халате он был похож на сотрудника какого-нибудь НИИ с выцветшей черно-белой фотографии из журнала “Огонек” за семьдесят девятый год. Положительный герой советской фотохроники, увидев Никиту, нахмурился, сурово поправил очки и сказал:

— Так. Может, хватит уже этих образцово-показательных выступлений? Твоя голодовка больше неактуальна. Ты сегодня же начнешь есть, как нормальный человек, и перестанешь корчить из себя Гоголя на смертном одре. Сейчас России нужны здоровые и сильные бойцы, а не доходяги, ветром колеблемые. Что ты меня глазами пожираешь? Лучше бульон съешь! Не слышал разве, революция началась! Костры на Красной площади, палатки на Манежной! Вся страна на баррикадах, один ты тут валяешься! Давай оперативно возвращайся к жизни, а то история без тебя свершится!

— Рощин! — сказал Никита и сам удивился собственному голосу. — Рощин! Мы ведь оба понимаем, что если ты меня сейчас обманешь, я больше никогда уже тебе не поверю!

Рощин сглотнул, выпрямился и серьезно взглянул на Никиту:

— Я тебе когда-нибудь давал повод во мне сомневаться? Нет. Поэтому бери себя в руки и выздоравливай. Революция тебя ждет! Не веришь? А знаешь, почему тебя из тюрьмы перевели? Потому что амнистия! Старая власть выпускает политзаключенных, надеясь этим задобрить русский бунт. Но бессмысленный и беспощадный уже ничем не остановить. Мы должны быть там, понимаешь, чтобы вразумлять толпу, которая пока ведет себя мирно, но если попадет в плохие руки, то пойдет крушить все подряд!

Никита посмотрел на Рощина, вздохнул и поверил. Потом к его телу стали подключать гибкие стебли капельниц, по которым внутрь организма потек питательный раствор. Дальше следовал неисчислимый период забытья, закончившийся солнечным утром, когда Никита открыл глаза и вдруг ощутил себя абсолютно здоровым. Он вскочил с кровати, выдергивая из себя пластиковые сорняки. Он боялся опоздать. В полутемном коридоре наткнулся на Рощина.

— Скорей, скорей! Поехали туда! — шепотом закричал Никита, опасаясь, что на голос сбегутся врачи и вновь прикуют его к постели.

— Поехали! — так же конспиративно ответил Рощин.

У выхода из больницы их ждал Юнкер на своей потрепанной машине, украшенной красными флагами.

— Юнкер, откуда ты взялся? — спросил Никита, напрягшись в ожидании подвоха. — Ты же в Горинском?

— Смешной! Разве я мог отсиживаться в деревне, когда тут такое происходит! — как-то очень беззаботно ответил Юнкер и завел мотор.

— Юнкер! — Никита уперся в борт машины и ни за что не хотел садиться. — А почему у тебя красные флаги?! Ты же ненавидишь коммунистов!

— Бабушка, бабушка, а почему у тебя такой большой хвост! — рассмеялся Юнкер. — А что делать, если в России никакого другого цвета для революции так и не смогли придумать?!

Никита сомневался до последнего. Больно уж гладко все выходило. Но когда в конце Тверской замаячили самые настоящие баррикады, он сдался. На покатых крышах поливальных машин, перегородивших улицу, балансировали радостные люди. Они держались друг за друга, смеялись и смотрели в сторону Кремля. Юнкер затормозил.

Мимо машины рысцой проскакал табунок малолетних радикалов. У каждого на плече, как копье, лежало свернутое знамя. Они курили на бегу, отрывисто переговаривались и вжимали головы в плечи, озираясь по сторонам. Вид у них был озабоченный и растерянный.

На блокпосту, который символизировали обклеенные плакатами скамейки, криво поставленные поперек Тверской, стоял усатый дядя в палщ-палатке и с деревянным автоматом.

— Почему оружие ненастоящее? — недоверчиво спрашивал у него гражданин в очках с другой стороны заграждения.

— Мы хотим бескровную революцию, — охотно отвечал дядя. — Как на Украине была, без единого выстрела, голой народной волей!

— А я слышал, войска к Москве стягивают, — вступал в разговор молодой человек в черном капюшоне, похожий на сотрудника Священной инквизиции, только в кожаной куртке. По всем приметам, юноша отбился от табунка юных радикалов и теперь искал, к кому бы примкнуть.

— Да, в девяносто первом тоже танки по Арбату ездили — и ничего! — Дядя закурил и лукаво подмигнул собеседникам, как Василий Теркин, давая понять, что победа будет наша.

Инквизиторский пацан шмыгнул к машине Юнкера.

— Слышь, товарищ, может, до Белого дома доедем, поглядим, чего там? — сказал он, засунув голову в окно.

Раньше от подобной бесцеремонности Юнкер бы моментально вышел из себя. И капюшону пришлось бы топать до Краснопресненской пешком. Потому что метро, как объяснили Никите по дороге, закрыли еще в первые дни, опасаясь диверсий. А все подземные служащие вышли на поверхность и растворились в революционном брожении масс.

Но Юнкер, подобревший то ли от деревни, то ли от революции, не стал учить юношу хорошим манерам, а открыл ему дверь и поехал к Белому дому.

Мальчик крутил головой во все стороны и ерзал на сиденье.

— Ты чего так нервничаешь? — спросил заложник педагогического инстинкта Рощин.

— Да, блин, какая-то революция непонятная. Что происходит? Куда идти? Что делать? Тут баррикады, там баррикады, телевизор не работает. Говорят все разное. В бункере нет никого. И выходит, что и делать-то ничего не надо. Тусуйся, прыгай, бегай — а оно все как-то само происходит, помимо тебя. Мы революцию совсем не так представляли. Думали, от нас будет многое зависеть. Думали, будем биться не на жизнь, а на смерть!