Новый Мир ( № 1 2006)

Таисия Иосифовна, надев тяжелые учительские очки, читала пухлую тетрадь с первым романом Вани Вырываева. И по привычке исправляла красной ручкой грамматические ошибки. А Ваня, что-то бормоча себе под нос и отдуваясь, тащил от колодца полное ведро воды, ставил его в сенях у Таисии Иосифовны и усаживался на крыльцо поразмышлять. Припекало. И отец Андрей, убедившись, что его никто не видит, бежал вприпрыжку к коровнику, размахивая руками и во все горло распевая песенку Олега Скрипки про то, что “весна придэ”.

Гриша с Юнкером сидели верхом на церковной крыше и крепили кровельные листы. Они наблюдали за весенней пробежкой батюшки и хохотали, сжимая коленями нагретую жесть, чтобы не свалиться.

А скотница Настёна, запрокинув голову и загораживаясь ладонью от слепящего солнца, смотрела на них с крыльца колхозной конторы, лениво выбирая, в кого бы влюбиться.

Яся стояла рядом и терпеливо ждала, пока Никита рассматривал чужие жизни. У Никиты не получалось самого главного. Не получалось составить из них единое целое. Сложить все русские истории в одну, большую Историю. Последнее усилие обобщения никак ему не давалось. Человеческие судьбы, слова и поступки существовали автономно и самостоятельно, упрямо разбегались в разные стороны, и не было в них никакой общей логики, только хаос и своеволие.

— Ты просто не туда думаешь, — сказала Яся. — У тебя в голове уже есть результат, который ты хочешь получить. Вот он и не получается. Ведь не это должно получиться.

Никита действительно увидел у себя внутри государственную карту Российской Федерации, выученную наизусть по затрепанным учебникам географии, пропечатанную в памяти со всеми разноцветными регионами, жилами железных дорог и синими венами рек. И понял, что пытается уложить свою мозаику именно в эту форму. Хотя на самом деле — Никита вдруг услышал настойчивый гул голосов — очертания должны быть совсем другими.

Никита доверился звучавшему внутри него хору и отпустил все прозрачные кубики льда, которые держал в руках. Истории вздрогнули и поплыли, перегоняя друг друга, сталкиваясь, вставая на ребро.

Никита больше не нес в себе траектории встреченных на пути людей. Ему стало легко и пусто, как будто весенний сквозняк проветрил его насквозь на вершине какого-нибудь пригорка, оттаявшего с солнечной стороны.

И тут он безо всяких усилий увидел силуэт, в который сложились разрозненные штрихи. Плоская карта ожила и задышала всеми своими лесами, зашевелила синими тенями на снежных полях, замахала крыльями черных грачей, загудела поездами, подходящими к полустанкам, засмеялась, заерзала, замерцала в глазах. Превратилась в облачную фигуру, парящую над соседним холмом раскинув огромные руки. Она потянулась к Никите и положила на затылок невесомую ладонь.

Яся гладила его по голове и говорила:

— Вот видишь, все просто. А ты боялся.

Никита улыбнулся и вдруг почувствовал, как брешь, пробитая в его одиночестве много лет назад, затянулась. Точнее, заполнилась. Яся была рядом. Вокруг и внутри. Наконец настоящая. Свершившаяся. И он почему-то знал, что это уже навсегда.

Никита умер в тюремной больнице, улыбаясь так, как будто бы знал тайну. Которую невозможно разболтать. Потому что незачем.

1 Как пройти в следующий бар? (англ.)

2 Мы вас не понимаем! Мы из Чикаго! (англ.)

Бескорыстный эрос

*      *

*

Г. Г.

Мне об этом сказал философ: “Вы так

удивляетесь, а ведь при всех режимах,

чтобы Россия вовсе не развалилась, ее, как свиток,

увивают пелены связей нерасторжимых”.

Вся — в любовях вечных и безответных,

вся в порыве, в буйстве, в стремленье, в тяге,

в тайнах, клятвах, кладах, словесах секретных,

взорах — через степи, вздохах — сквозь овраги.

Вся она, выходит, как бы сплошь — разлука,

ибо страсть ее — без отклика, роковая,

и стрела любая, пущенная из лука,

попадает мимо, каленая и кривая...

Этот любит ту, а та? А та — иного,

а иной — такую: в иноческое оделась.

Чтоб сверкал на всем пространстве воздуха ледяного

бескорыстно Эрос.

Коллекция ангелов

Песня для шарманки

Я ангелов вижу прекрасных: их вид благолепен и свят,

они у меня в кабинете на шкафчике книжном стоят.

Фарфоровый и оловянный, фаянсовый и нитяной,

и бронзовый, и деревянный, и глиняный, и шерстяной.

Есть каменный ангел, стеклянный, и есть — с простодушным лицом,

соломенный, с веткою странной, и бархатный есть с бубенцом.

А есть — выраженьем сиротства во взгляде улыбку темня,

своим поразительным сходством с тобою — тревожит меня.

Как будто вне ангельских правил — хранитель от бесов и зол —

тебя он покинул, оставил на голой судьбы произвол:

и ты без него опустилась в такую осклизлую грязь —

и с каждым бродягой любилась, и с лысым прохвостом сошлась.

Пока он на шкафчике книжном собратьям о вышнем вещал,

лукавый в нагруднике пышном тщеславьем тебя угощал,

чтоб ты под бравурное скерцо сама выбирала, сама —

хотения праздного сердца и прихоть дурного ума.

…И был у тебя украинец, татарин, грузин, армянин

и даже как будто бы немец, чеченец, русак, жидовин...

Что стало с тобою? О горе! ты чудный талант пропила,

как будто бы в щедрое море смертельную ртуть налила.

Нечленораздельною речью, и мутью желтушною глаз,

и злобою нечеловечьей себя изнурила и нас!

Но, видимо, вот в чем причина — божусь пред твоим беглецом:

стоит он печально и чинно с отверженным, кротким лицом.

И я догадалась, что значит смятение, близкое нам,

о ком он так тоненько плачет, о чем он — тайком, по ночам...

И здесь у меня — с богомольцем — все ангелы, как пред концом —

кто с флейтою, кто с колокольцем, кто с арфою, кто с бубенцом!

Варшава

Кичливый лях, иль верный росс?

А. С. Пушкин, “Клеветникам России”.

1

Варшава гневная! С тобой мы не в ладу.

Не в духе, что ли, ты проснулась на виду

Европы, потерявшей интерес к тебе, и, грудью

ложась на стол, чтоб ложку мимо рта

не пронести, швыряешь нам счета,

мифически взывая к правосудью?

Варшава шалая, с шипами: всхлип и шип

из уст доносится, смотри — язык прилип

к гортани, притупилось жало,

и жалок голос, он охрип, осип,

а ведь когда-то под прикрытьем лип

Речь Посполитая так бурно клокотала!

Варшава ушлая, шальная, широка

ты Вислой выспренной, в запястьях же узка,

в ладонях жадная, нежна твоя рука,

зато легка пощечина, звонка,

да вот щека — щетиниста, шершава,

Варшава!

Варшава шумная, сиди себе сверчком,

на бледном темени с тревожным родничком

молчком.

Или забыла ты, как в оные года

валялась, праздная, в канаве без стыда,

без платья шелкового, волоса торчком,

ничком?

2