Утренняя звезда

Доктор Корчак питал слабость к самым устаревшим деревянным инструментам: рубанкам и шпунтгубелям, фальцгебелям, скромным рашпилям, что были в ходу лет сто назад, к обрезкам фигурного штапика, ко всяким железкам двойного назначения, которыми еще пользовались где-нибудь в сельской глубинке Подляского воеводства. Привязанность к обструганному по старинке дереву слыла одним из его многочисленных чудачеств, к коим окружающие относились со счастливой признательностью, как к еще одному из небесных даров.

Выходец из правоверного трансильванского семейства, проживавшего недалеко от прославленного своим истовым благочестием городка Сигета, он научился столярному ремеслу, чтобы вести независимое существование, посвященное изучению Талмуда, как делали из поколения в поколение правоверные книгочеи от вавилонского сапожника рабби Йоханана до святого винодела Раши из Труа, что на севере Франции, жившего там всего четыре века назад, еще до окончательного изгнания евреев из страны. Доктору Корчаку исполнилось двадцать пять лет, когда он преисполнился совершенно необъяснимым желанием заняться светскими науками. После десяти лет добровольного изгнания, проведенных в Италии, Германии и Англии, он переехал в Варшаву, уже имея врачебный диплом, и внезапно сделался любимчиком тамошнего хорошего общества. А затем — новый аттракцион: доктор Корчак бросает все, чтобы открыть простой еврейский дом сирот, начинает писать сказки для детей и то, что надо бы назвать сказками для взрослых, то есть странные, околдовывающие тексты, где старый холостяк объясняет всему миру, как следует воспитывать детей. Постепенно его писания завоевывают ту публику, которой предназначены, и доктор оказывается в ситуации, когда его книгами зачитываются все дети Польши, а сказки для взрослых приносят ему славу провозвестника новой педагогики. Все так и продолжалось до 20 ноября 1940 года, даты создания Варшавского гетто: в тот день доктор с помощью ручной тележки перевез свое заведение в квартал, выделенный для евреев, — несколько средневековых улочек, где новые обитатели теснились в условиях, не отвечающих никаким нормам гигиены, как из-за скученности, так и потому, что до той поры эти здания были населены лишь разного рода отверженными.

Такова была история человека, которого Хаим принял за пророка Илию.

Глава VI

Везде на планете Земля люди продолжали жить, как если бы ничего не случилось. Внутри гетто поговаривали, что снаружи отчаяние превратило некоторых евреев в собак, рыскающих по полям, иногда объединяясь в банды, на которые польские крестьяне устраивают вооруженную охоту. Христос именно в Польше царил более, чем где-либо еще, и не существовало такого места, где бы Он вас ни настиг.

С тех пор как Хаим пришел в приют доктора Корчака, ему более не было нужды просить милостыню. Теперь он шнырял повсюду, ему хотелось все видеть и слышать. Посещал те мало кому известные места, где читали стихи, писали и говорили на всех мировых языках. Он и сам нередко приходил в восторженное состояние, испытывал порывы вдохновения и находил особенные слова, которые, не осмеливаясь произносить вслух, хранил потом в сердце своем.

Он пытался быть полезным, бегал по поручениям и иногда выбирался со своим новым другом Арье Борвинским через дыру под стеной на улице Една, чтобы купить кое-что в квартале, где тот прежде жил. Хаим и Арье родились в один и тот же день, только первый в Подгорце, а второй в польской столице, и коротенькая ниточка судьбы, казалось, связала их. Богатые люди доверяли Арье деньги и драгоценности, и он приносил им купленные на них продукты. Но всегда добывал лишнюю пачку сигарет, которую Хаим был обязан продать, а выручка делилась поровну на двоих. Чтобы покончить с этой темой, надо сказать, что Арье вскоре убил Рукенмайер, немецкий жандарм, делавший отметину на прикладе всякий раз, когда «подстреливал» мальчишку, вылезавшего из дыры. Одни люди видели в других лишь клопов, которых следовало давить, преследуемые же смотрели друг на друга, как на создания Божьи.

Еще Хаим помогал доктору Корчаку заниматься сиротами. Он их мыл, укачивал, читал им сказки, которые доктор писал для них. Все старые врачи были в прошлом талмудистами и утверждали, что незачем лечить тело, если не заботишься о здоровье души. Таков был и девиз доктора. А в гетто со дня на день возрастали панические настроения. Через Умшлагплац проходили, не прерываясь, цепочки увозимых, причем теперь ни у кого не оставалось сомнений относительно конечной цели и назначения этих отправок. Почему это продолжалось? А зачем, собственно, спрашивать? Абсурд заходил так далеко, что многие уже просто не имели сил в него верить, но кое-кто точно знал, что их всех ожидает (Хаим был как раз из таких), эти тайно готовились: рыли подземные ходы, копили деньги и покупали смехотворное оружие, чтобы умереть стоя.

Однажды вечером, когда Хаим укладывал малышей в постель, раздался стук дверного молотка. Он вышел открыть и лицом к лицу столкнулся с десятком «знаменитостей» других веков, которые, прижимая палец к губам, прокрались в дом на цыпочках и направились прямиком на четвертый этаж в «библиотеку-курительную», словно бы эти места им были давно знакомы. Они поприветствовали доктора Корчака, расселись, кто как сумел, подсмеиваясь над его чудачествами (завел тут новенького мальца, надо же!). Они беседовали с жаром, хвастались, что все свои «путешествия» совершили вдесятером, с большим удовольствием разглагольствовали о том, что поделывали в прежние времена, и наконец заговорили о главном: вот мы и вернулись в Иудею времен Иисуса Христа, снова то же всемогущество ничтожных служителей оккупационных сил, та же безмерная слабость угнетаемых.

Уставив на человека по имени Христос свой витающий в горних высях взор, доктор задал вопрос, в котором слышалась ирония:

— Что может делать «помазанник Божий» в Варшавском гетто?

— Не пытайтесь меня уколоть. Вы же сами знаете: стоит мне заговорить на каком-нибудь перекрестке, как полиция юденрата тотчас сдаст меня немцам.

Позже Хаим спросил у доктора, приходилось ли тому когда-либо выдавать себя за Христа.

— Ну, это длинная история, мой мальчик. Однажды я и впрямь пережил нечто подобное, но повторять такой опыт нет ни малейшей охоты.

Он улыбнулся, уносясь мыслями куда-то далеко, во времена, все еще жившие в нем, не угасая, — туда, куда по-прежнему стремилась его душа.

Неподвижно застыв в своей пунцовой капоте, вытянув шею и словно заглядывая в какое-то прозрачное окно, Моисей заговорил как бы в пространство, не обращаясь ни к кому из слушателей:

— Ах! Христианство, по сути, всегда было лишь идолопоклонством, ибо под именем Бога почитало человека. Но так было не всегда: все объяснялось необычайной притягательностью пророка Йегошуа. Ведь я и сам некогда стал его учеником, это произошло у Тивериадского озера, где я ловил рыбу. В этого человека влюблялись с первого взгляда и повисали у него на крючке, как рыбины. Когда он умер, пав от руки римлян, мы не могли пережить его уход, и почти тотчас родились легенды: о нем принялись вспоминать, как о Мессии, заводили речь о его воскресении из мертвых, кое-кто его снова встречал в своих снах, а потом и наяву. Но о христианстве как таковом речь не шла: мы просто были друзьями пророка Йегошуа. Или друзьями его друзей — звеньями в цепи тех, кто видел самого пророка или хотя бы тех, кто слышал рассказы людей, которые его застали. Все началось после падения Иерусалима… но не буду читать курс истории, которая и так всем памятна. Грех любви превратился просто в грех. В идолопоклонство.

Во все время своей речи Моисей переступал с ноги на ногу, тряс головой, выходил из себя, изо рта его вылетали капельки слюны: где же этот милосердный Господь? По каким закоулкам Творения прогуливается, пока здесь заваривается такое, что все грозит раствориться, кануть в ничто, так что придется встречаться снова в том времени, которое вне времени?