А где же третий? (Третий полицейский)

— Весьма тяжело с легкостью это понять! — воскликнул я. — Вы изначально знали, где спрятан велосипед?

— Да, знал.

— А каким образом?

— Очень просто — я точно знал, где он, потому что сам положил его туда.

— Иначе говоря, вы сами и украли велосипед?

— Так точно.

— И насос, и все прочие ключи к нахождению...

— Я положил их туда, где они и были обнаружены.

— Но зачем, зачем?..

Сержант ничего не ответил на этот вопрос и продолжал уверенно шагать по дороге, смотря в дальнюю даль. Я шагал рядом.

— Главный виновник — Совет Графства, — вдруг сказал сержант.

Теперь я ничего не сказал, зная, что он так или иначе начнет распространяться по поводу вины Совета Графства и пояснять, что к чему, и поэтому, если я некоторое время помолчу и позволю ему хорошо все обдумать, то он сам, без моих расспросов пояснит, в чем он видит вину Совета Графства.

Прошло совсем немного времени, прежде чем он снова повернул голову ко мне, собираясь что-то сказать. Лицо его было суровым и серьезным.

— Вам доводилось что-нибудь читать об Атомной Теории, ну, то есть о теории атомного строения вещества? — спросил сержант

— Нет, я ничего про эту теорию не знаю, — ответил я.

Сержант, наклонившись к самому моему уху, доверительно прошептал:

— Вас не удивит, я думаю, что Атомная Теория вовсю применяется в нашем округе?

Смысл этого заявления показался мне весьма темным, но я сказал:

— Нет, все-таки удивит.

— Применение ее приносит невиданные беды и разорения, — продолжал сержант, — половина людей в нашем округе страдают от нее, она хуже, чем ветряная оспа.

Я решил, что мне следует хоть что-то произнести по поводу услышанного, и я сказал:

— С вашей точки зрения, было бы целесообразно, если бы за дело по ликвидации последствий применения этой Теории взялся амбулаторный врач или, может быть, Национальный Совет Учителей? А может быть, вы считаете, что это должно находиться в руках глав семейств?

— Вот что я вам скажу: все дело в Совете Графства.

После этих слов сержант некоторое время шел молча. Вид у него был весьма обеспокоенный. Было похоже, что он погружен в обдумывание чего-то весьма неприятного и исключительно запутанного.

— Эта ваша Атомная Теория мне совершенно незнакома и непонятна, — рискнул я нарушить молчание.

— Возьмите Майкла Гилэни, — отозвался сержант, — он являет собой пример человека, которого главный принцип этой теории довел, можно сказать, до ручки. Вы наверняка будете поражены, если я вам скажу, что он уже наполовину велосипед?

— Совершенно и безусловно я поражен, — воскликнул я.

— Майклу Гилэни, — рассказывал сержант, — почти шестьдесят лет по обычному счету, и если это так, то он, как это тоже легко высчитать, провел не менее тридцати пяти лет в седле велосипеда, разъезжая повсюду — по каменистым дорогам, вверх и вниз по холмам, как по волнам, и по всяким глубоким канавам, в которые забираются дороги зимой — там они прячутся от холода и вообще от неблагоприятных погодных условий. Гилэни постоянно куда-то ездит — в любой час дня и ночи он катит в какое-нибудь определенное место, а через час — обратно. Если бы не то обстоятельство, что каждый понедельник у него крадут велосипед, он наверняка был бы уже больше, чем на полпути.

— На полпути куда?

— На пути превращения в велосипед, — пояснил сержант.

— То, что вы рассказываете, несомненно, порождено великой мудростью, ибо ни единого слова я не понимаю.

— Вы что, в школе не изучали атомную теорию устройства вещества? — спросил сержант, воззрившись на меня в великом удивлении и недоумении.

— Нет, не изучал.

— Да, сие есть наисерьезнейшее упущение и ущемление знаний, — заявил сержант, — но так и быть, я вам набросаю в общих чертах ее основной смысл. Все вокруг нас составлено из маленьких частиц самого себя, и эти частицы летают по концентрическим кругам, и по дугам, и по косым, и по всем другим неисчислимым геометрическим фигурам, слишком многочисленным, чтобы их разом все вместе упомянуть, ни на одно мгновение они не замирают, не останавливаются, не отдыхают, но вертятся, и крутятся, и носятся туда и сюда, вперед-назад, все время в движении. Эти микроскопические, крошечные господа и прозываются атомами. Ваш разум в состоянии следить за ходом моих умственных разъяснений?

— Да.

— Ну вот и замечательно. Они такие же шустрые, как эти вредные гномы-лепреконы, пляшущие на могильном камне.

Какое удачное сравнение! — заметила долго не дававшая о себе знать Джоан.

— Ну, вот возьмите, например, овец, — продолжал свои объяснения сержант. — Что собой представляет овца? Это просто миллионы и миллионы маленьких частиц овцовости, которые крутятся и летают по разным направлениям и выделывают хитрые фигуры внутри того, что мы называем овцой. Ну что еще это может быть, я вас спрашиваю, как не вращение сиих малых частиц? Туда-сюда беганье, и больше ничего.

— Но разве от такого вращения и кручения не произошло бы головокружение у этого животного? Особенно если частицы и в голове туда-сюда коловращаются? — высказал я несмелое предположение.

Сержант одарил меня таким взглядом, который он сам наверняка описал бы как non-possum и noli-me-tangere [29].

— Ваше замечание по поводу головокружения может быть расценено как ненужное пустословие, — довольно резко отозвался сержант, — и я поясню почему. А потому, что и нервные ниточки в голове овцы, и сама голова тоже, так сказать, вертятся-крутятся, как и все остальное, и одно верчение погашается и отменяется другим, и вот и получаете — вроде как при упрощении деления, когда пятерки и над чертой, и под чертой.

— По правде сказать, я просто об этом не подумал, — признался я.

— Атомное это дело — весьма хитрая и запутанная теорема [30], и ее можно осилить с помощью алгебры, но подходить к ее освоению нужно постепенно, а то может оказаться так, что всю ночь будешь доказывать какую-то там малую часть ее с помощью линеек, и косинусов, и других подобных инструментов, а потом окажется, что никак нельзя разобраться в том, что уже доказал. И если такое произойдет, придется возвращаться к самому началу и идти к тому месту, в котором тебе понятны все эти факты и цифры, в том виде, в котором они выведены по «Алгебре» Холла и Найта, а потом снова идти от этого места вперед до тех пор, пока все не станет ясным, и не останется ничего полуясного, и исчезнут в голове все сомнения, которые не дают покоя, точно так как, когда потеряешь запонку от рубашки, а она окажется в постели и всю ночь будет колоться и давить.

— Да, так оно и бывает, — согласился я.

— Отсюда логически следует и вытекает, — продолжал полицейский, — что вполне резонно заключить, что и человек сделан из атомов, и карманы рубахи, и сама рубаха, и зубной инструмент, с помощью которого удаляется все, что попадает в дупло зуба, — все это состоит из атомов. Вот вы случайно не знаете, что происходит, когда ударяют по железному бруску добрым отбойным молотком — которым уголь добывают — или когда по нему наносят удар каким-нибудь иным, совсем тупым инструментом?

— Нет, не знаю. А что происходит?

— Вот когда наносится сильный удар по нашему железному бруску, все атомы загоняются в самый конец бруска и там сдавливаются и сбиваются в кучу, словно яйца под особо производительной несушкой. С течением и провождением времени атомы, поплавав себе туда-сюда, возвращаются на то место, где они были изначально. А теперь представим, что происходит, если лупить по этому бруску изо всех сил, долго и не переставая, — атомам никак не удастся вернуться по своим местам. И что же произойдет в таком случае?

— Это очень сложный вопрос.

— Ответ на него может дать любой толковый кузнец. Он вам скажет, что железный брусок, если долго и неустанно лупить по нему что есть силы, постепенно сойдет на нет. Часть атомов перейдет в молот, а другая часть в наковальню, в стол или в камень — в общем, в тот предмет, на котором лежал брусок, когда по нему наносились удары.