Дыхание судьбы

Забавно, что поначалу он ей совсем не приглянулся: язвительный, неряшливый и чуть ли не грубый молодой человек, с руками, вечно черными оттого, что он копался в своем кошмарном мотоцикле, — полная противоположность юноше, которого так нахваливали ей родители. Она не могла понять, почему все другие парни или презирали его, или восхищались им и почему восхищались те, кто нравился ей больше всего. На занятиях он никогда не слушал преподавателей и смеялся над тем, чему они учили. Она считала его грубым и испорченным и старалась держаться от него подальше из боязни, как бы он не сказал что-нибудь ужасное; но это было до того, как ей стало ясно то, что другие уже, кажется, инстинктивно почувствовали, — Уиллард Слейд гений.

Это не значило, что он всегда блистал. Порой он трудился над чем-то, прилагая огромные усилия, но вещь получалась неинтересной и вымученной, как у любого другого, и он отбрасывал ее. Но временами, и это случалось все чаще и чаще — когда, как любил он говорить, он был в ударе, — вещь получалась сама собой и была не просто хороша, а прекрасна, настолько, что преподаватели смотрели на него с нескрываемой завистью.

Замечательный парень. Как-то, прибавив свое обычное «Посмотрим, как тебе это понравится», он протянул ей сборник стихов Китса, и она взяла книжку домой, читала целыми днями, запомнив несколько наиболее темных стихотворений, чем смогла удивить его; и потом, когда она старательно продекламировала одно из них, сидя с ним на скамейке в Литтл-парке, он сказал:

— Очень мило, но это так, сентиментальщина. Я больше люблю его поздние вещи. Попробуй вот эту.

Он протянул книгу, открыв на странице с «Одой греческой вазе», которую она пропустила, посчитав, что стихотворение слишком знаменито, чтобы ломать над ним голову.

— Читай вслух, — попросил он, и она прочла, по-настоящему прочла впервые:

И, дойдя до конца, до ошеломляющих последних двух стихов, она заплакала.

О, не было ничего на свете, чего она не сделала бы ради Уилларда Слейда. Он попросил ее руки, и она жила небывало полной жизнью до 8 октября 1914 года, когда Уиллард Слейд врезался на своем мотоцикле в троллейбус и погиб на месте.

Понадобились годы, чтобы пережить горе, — сперва несколько лет опять в Плейнвилле, потом работая рекламным художником в Кливленде, потом живя в Нью-Йорке, куда Уиллард Слейд всегда мечтал отправиться, — и все же по временам, как вот сегодня, ей казалось, что ей так и не удалось с этим справиться, и никогда не удастся.

— Мамочка!

— Что, дорогой?

— Нос чешется.

— Так почеши, глупыш. Я подожду.

Он почесал и снова принял свою сосредоточенную позу.

— Руку подними чуть повыше, дорогой, — нет, другую. Вот так. Молодец. Ты очень помогаешь мамочке. Хочешь, поболтаем, чтобы тебе не скучно было стоять?

— Хочу.

— Отлично. Почему бы тебе не рассказать, что ты делал в Атлантик-Сити?

— Я уже рассказывал!

— Ты почти ничего мне не рассказал. Только о больших волнах и соленых ирисках, и все.

— А еще о креслах на колесиках.

— Ах да, верно.

— И как я, папа и дядя Билл залезали друг другу на плечи.

— Ты прав.

Глубоко в душе шевельнулось раздражение из-за того, что Джордж взял с собой в поездку братца. Билл Прентис был громогласным грубияном, слишком много пил, и она ненавидела его.

— Дядя Билл был такой смешной, мы все время смеялись. Айрин сказала, что в жизни не видала такого забавного человека. А потом я, и папа, и Бренда, и Айрин засыпали его песком, одна только голова торчала.

— Наверняка это было забавно. А кто такие эти Бренда и Айрин? Дети, которых вы встретили на пляже?

— Что ты, мамочка, это леди. Леди, с которыми мы жили.

— А, понимаю.

Сейчас она работала над сложной деталью, местом, где рука переходит в плечо, и не позволила себе думать о чем-то другом.

— Мы всё сыпали песок на дядю Билла, а он все кричал: «Эй, дайте мне вылезти отсюда!» — а мы сыпали, сыпали.

— Не двигайся, дорогой. Может, помолчим пока. Это трудное место.

Леди, с которыми они жили! Она изо всех сил старалась не думать об этом, а сосредоточить все внимание на кончике стека и глине, но все было напрасно.

— Те леди были приятные?

— Трудное место закончилось?

— Что? Ах да, трудное место закончилось. Так приятные были те леди?

— Приятные. Мне больше понравилась Айрин, потому что от нее так хорошо пахло и она много играла со мной. Бренда тоже приятная, но она все тискала меня и целовала.

— Ясно.

Она отложила стек, достала сигареты и только собралась сказать: «Отдохнем минутку, Бобби», как откуда-то из-за стены у нее на спиной донесся неожиданный звук — сдавленное детское хихиканье, как она поняла чуть погодя. В долю секунды она обернулась и увидела их в щели в стене: три или четыре пары глаз, глядящих на нее, — глаз, которые тут же исчезли, а в стене вспыхнула полоса солнечного света. Они убегали, громко смеясь, а Бобби, когда она обернулась к нему, стоял, округлив глаза от стыда и прикрывая руками низ живота.

У нее вспыхнуло желание догнать девчонку Манчини и ударить ее — ударить по лицу, — но, когда она добежала до двери, они уже скрылись. Минуту она стояла, глядя на залитую солнцем траву, пока не поняла, что бессильна что-либо предпринять. Невозможно было обратиться к миссис Манчини, не рассказав ей, в чем провинились дети, а тогда придется объяснять, что она и Бобби делали.

— Они убежали, дорогой, — сказала она, успокаивая его. — Не волнуйся из-за этих глупых детей.

Она заставила его принять прежнюю позу, но он заметно смущался; немного погодя она разрешила ему одеться и продолжала работать без него, пока свет не начал тускнеть. Было уже около пяти, и, вернувшись в дом, она почувствовала себя совсем без сил.

Первым делом она пошла в гостиную и включила радиоприемник, чтобы послушать пятичасовые новости. Говорили что-то непонятное о президенте Гувере и дефиците государственного бюджета, но она все равно слушала, потому что ей всегда нравился доверительный, ровный баритон Лоуэлла Томаса и то, как очаровательно он всегда говорил на прощание: «До встречи в завтрашнем эфире». Она прибавила звук, чтобы было слышно на кухне, пока займется обедом; она принялась чистить морковку, когда Лоуэлла Томаса сменила Кейт Смит [25] со своей песенкой:

Нелепо, но, слушая, она заплакала. «Ее лучи навевают мечты о тебе, милый мой…» Она вынуждена была отложить морковку и нож и стояла, уткнувшись лбом в кухонное окно, пока не перестала всхлипывать, а после, хотя слезы принесли большое облегчение, устыдилась своей слабости. Китс мог вызывать у нее слезы, но, оказывается, и Кейт Смит тоже.

Ни она, ни Бобби не очень проголодались, так что обед длился недолго. Она вымыла посуду, уложила Бобби чуть раньше обычного, и дальше заняться было нечем.

Послушала радио, попыталась читать, но в голову навязчиво лезли мысли о Харви Спенглере. Она отбросила книгу, встала и принялась ходить по комнате, куря сигарету за сигаретой. Если б был способ как-нибудь сократить вечерние часы!

Когда зазвонил телефон, это было так неожиданно, так удивительно, что она не сразу подняла трубку, подозревая, что это, наверно, Эва, но радуясь, что вообще кто-то позвонил, не важно кто. Это был Джордж.

— Я тебя не разбудил? — спросил он.

— Нет, я еще не ложилась.

— Знаешь, Алиса, — начал он тоном, не предвещавшим ничего приятного. — Я звоню потому, что мне нужно обсудить с тобой важную вещь.

— Давай.

— Со следующего месяца нам опять понижают зарплату и премиальные. Это значит, что я получу намного меньше, да что уж там, еще повезло, что меня вообще оставили на работе.