Выбор Донбасса

Ночные беседы на кухне, вино, сигареты,

Звонки, на которые

Не отвечали…

Когда–то (полвека тому) это стало телесным,

Вселенная выросла, вместе с тобою взрослея,

Но, кажется, скоро

Придуманность эта исчезнет,

Как ветер, как утро, как гулкость озябших ступеней…

* * *

В этом пространстве выжить — полдела,

Это пространство опухших вен.

Ты ничего рассказать не успела,

Но успел сгореть Карфаген

Твои соседи ходят строем,

Твои соседи боятся ночей,

Ночи звучат отголосками боя,

Криком раненых, звоном мечей.

Солнце спускается, воет ветер,

Скрипит телега под песни волков…

Если мы с тобой куда-то и едем,

Мы едем через Ростов…

Мария

Мария красива, потому что она Мария,

Потому что она существует в написанных кем–то полотнах.

Она королева эфира, вырывающегося из диглоссии

Несказанных слов, мелодий свинга, души бесплотной.

Мария ходит в красивых одеждах, а иногда без оных,

И это важно — она гармонична в обнаженности времени,

И утром ее согреет кофе, озвученный в телефоне

Вчерашнего дня, прожитого келейно

В разговорах с подругой, в заботах о хлебе насущном,

В прикосновеньях дождя и бездушных прохожих...

Мария, завтрашний день будет намного лучше:

Он будет пульсировать в венах под тонкой кожей.

И ступа ступеней отзовётся гулко в этом пульсе,

И пятен не будет на солнце, но будут на небе,

Которое исполнено по всем законам искусства.

И как тут поверить в то, что ты не Небыль?

Привычность

Я становился привычен, как утренний кофе,

Как гулкое уханье лифта, везущего на работу,

Как врач, для которого и витамины, и морфий —

Всего лишь лекарства. Я вышел на автопилоте

Из дома, увидев свое отраженье в витрине напротив

Подъезда и гору, похожую чем–то неназванным на Голгофу.

Я шёл повторяемой фразой навязчивой песни,

в которой другие слова почему–то забыты.

Автобусный призрак катился со мной бестелесным,

Мечтая приехать хотя бы к рассвету на Крытый.

Я ехал, привычный, по улицам светом залитым

В автобусе зимнем, обыденном, неинтересном.

Я ехал, придуманный кем–то в молчанье квартирном,

В стихах, сочиняемых ночью, как перед расстрелом,

И люди напротив сидели в протертых мундирах.

В кармане звенела вчерашнего вечера мелочь,

А я становился обыденных вин виноделом

В твоём не зашторенном мире

Питерско–донецкое

Да, мне говорили, что после дождя будет радуга,

Что вырастет небо в глазах, переполненных грозами,

Что озеро это карельское названо Ладогой,

Что можно об этом писать изумительной прозою.

Да, мне говорили, что все как-нибудь образуется,

Что все обязательно станет балтийским и питерским,

И я беспокойно ходил по написанным улицам,

Пытаясь принять петербуржского вечера истины.

Да, мне говорили, что это обычное варево

Поэзии, прозы, Ахматовой, Блока и Белого.

А я по окраинам долго шатался с гитарою

Сидел у знакомых и песни свои переделывал.

В пельменной на Охте обедал, пил кофе на Лиговке,

И дождь моросил монотонно, хорейно-ямбически,

А ты между строчек дождя оставалась красивою,

Наверно, тебя сочинили журнальные критики.

Пора на покой, в моей комнате лампа настольная

Сгорает свечой. Эта книга до завтра забудется.

А утром — маршрутка, вахтерша, всегда недовольная,

И полные страсти и смысла донецкие улицы.

Елизавета Хапланова (Макеевка — Казань)

ОТ ИМЕНИ ВЫЖИВШЕЙ

Посвящается горловчанке Татьяне Булаевой, 14 ноября 2014 года во время артобстрела потерявшей мужа и двух детей, и пока не пришедшей в сознание… (умершей через 2 дня).

Господи, крошево битой Надежды

Пусть растворится в запахе йода…

Вера

 былая

 разбита

 небрежно.

…Рвётся душа в небеса, на свободу!

Господи, стоят ли эти затраты

Жизни, что жизнью назвать не решусь я?!

Ленты

 бинтов…

 Медицинских халатов

Белое море… И нервы, что прутья.

Господи… Было ли нужно спасенье?

...Вот я очнусь. Что ты скажешь мне, Боже?!

Если

 в момент

 моего

 воскресенья

Снова умру… вместе с тем, кто дороже

Солнца и света, и жизни спасённой.

Тикает — сердце.

 А время... застыло.

Капли

 вливаются

 в вены

 покорно…

То ли спасение… То ли могила…

Лаура Цаголова (Москва)

* * *

Кругом не то чтобы ни зги,

но как-то сиротливо

от диогеновой тоски

имперского разлива.

У свеженажитых могил

лишь вороны-кликуши…

Где оптом Чичиков платил,

там Гоголь ищет души.

Скрипит кондовый тарантас,

артачатся овраги…

Остановить бы век за час

до свиста передряги!

Уважить взмыленных гнедых

нечаянной свободой…

А вихри бьют и бьют под дых

дебелым небосводом!

Темна украинская ночь,

Свечной оплот потушен.

Здесь чёрт прославиться не прочь!

А Гоголь ищет души...

* * *

Что тебе надобно, старче?

Рыба уже здесь не та…

Если захочешь, поплачет…

Если не станет — беда.

Примет, как должное, горе,

будешь расхлёбывать впредь.

С видом на синее море

слюбится верная смерть.

Что тебе надобно, ратник?

Конь твой не держит главы…

Пораскурочил стервятник

тени идущих на вы.

Выживший в поле — не воин.

Выживший полю — кулик.

Горлом пустых колоколен

вышел молитвенный крик.

Что тебе надобно, друже,

в Богом забытой ночи?

Северный ветер натружен:

низкое небо влачил.

Падали едкие капли

на родовые луга.

Молний булатные сабли

испепеляли стога.

Хаты, как чёрные вдовы,

переживали мужей.

Каждому — крестик дубовый,

на поминальной меже.

Каждого — в чистой рубахе,

чтобы не стыдно в раю…

Кончились певчие птахи

в свадебном прежде краю!

Что тебе надобно, старче?

Царство твое — закуток…

— Надобно свечку поярче,

да посветлей образок!

* * * 

Стало тошно от веселья

не урезанных в правах.

Сколько горя во спасенье?

Мёртвым тесно в облаках!

Вся их скудная отрада

подниматься над войной.

Теплит веру нимб лампады

поминальной стороной.

Здесь, где воют злые суки,

чуя падаль новостей,

погружались в Небо руки:

омывались раны дней.