Благородный демон

Ночью он проснулся и, услышав капли дождя, вспомнил, что, когда уходил от нее, окно в ее комнате было полуоткрыто. Забеспокоившись, как бы она не застудилась, он на цыпочках проскользнул к ее двери, и ему пришло в голову, не заперлась ли Соланж. Но дверь открылась, и Косталь вошел. Он не стал рассматривать ее спящей — она не любила, если смотрели на нее голую, или одевающуюся, или моющуюся в ванне. Может быть, ей не нравится, когда смотрят, как она спит… Он заметил только свернувшуюся калачиком фигуру и подумал: надо сказать ей, что это вредно для кровообращения. В боксерском зале между раундами ему говорили: «Вытягивайте ноги!»

Он закрыл окно и, выходя, поцеловал ножку ее кровати.

29 сентября. — Вчера был день чудес. Сегодня после двух радужных дней проза. Уже пять лет, как я не жил вместе с женщиной. Теперь учусь заново.

Белый дворец, Розовый дворец и т. д. К счастью, я уже знаю все это. Уж лучше совсем не видеть какой-нибудь музей, чем осматривать его всего один раз вместе с женщиной, если только она не обладает совершенно исключительными качествами.

Все время беспокоюсь о ней. Не скучает ли она? И достаточно ли я хорош с ней на ее взгляд? Не мало ли я по-дурацки трачусь, чтобы выглядеть галантным кавалером? А когда она говорит: «Не обращайте на меня внимания!» — искренне ли это? (Женщины считают идеалом, когда им угождают в мелочах, а сами они — в большом.) Возвращаюсь к себе в комнату за час до обеда после того, как с десяти утра непрерывно был наедине с нею, и только одно желание — лечь. Сердце колотится, как в лихорадке. Ощущение нервного срыва. Я почти не владею собой. Мы расстались только три четверти часа назад, и нервы все еще напряжены.

Ожоги от встречающихся лиц, а я приклеен к ней. И, конечно, никогда до сих пор еще не встречалось их столько. (Та, с косами вокруг головы, подобными кольцам Сатурна…) Если бы я только был один! Грустный, как лошадь, чьи товарищи пасутся на воле, а у нее во рту удила. Одно-единственное существо лишает тебя огромного мира, ставит перед тобой перегородку. Оно выпило все, и блистательный мир перестал существовать.

(Записано перед сном.) Эти три дня, из которых первые два были безупречны, эта девушка с идеальным характером, воплощение кротости и такта, эти три дня словно бы расплавили всего меня. Вечером искал какой-то предмет и не мог найти, хотя он лежал прямо перед глазами. Это расплавление касается даже лица, делая его каким-то полинявшим; веки настолько тяжелые, что с трудом поднимаю их. И все эти совершенно никчемные мысли. Я уже не принадлежу сам себе!

Название для романа о браке: «Человек, потерявший душу».

Первое время после женитьбы Толстой считал себя счастливым. На самом деле он впал в отупение. Его оглушили.

Я подобен змее, которую ударили дубиной по голове и которая не может двигаться

20 сентября. — Утром не выходил из комнаты якобы для того, чтобы писать письма. После полудня прогулка по старым кварталам (Сотторипа, Сан-Лоренцо и др.). Разговариваем легко и нежно — это получается. Но одна ее фраза поразила меня. Она совсем ничего не спрашивала о моей жизни, и я шутливо похвалил ее за это, на что последовал ответ: «Если бы я не сомневалась, что узнаю о ваших прошлых страданиях! Уж лучше сохранить иллюзию, будто счастье пришло к вам вместе со мной…» Значит, то, что я считал утонченным тактом, всего лишь отвращение женщины к правде. Они просто выкидывают из человека, из писателя все, что им не нравится, что не совпадает с их «Мечтой». Они не любят реальных людей, им нужны лишь фантомы или архетипы, и сами они знают это. После этого мы еще удивляемся их бестолковости! А сами они жалуются потом, будто их «обманули»!

После обеда, чтобы она не чувствовала себя покинутой, пошел к ней читать Ренана. Поставил рядом стулья, левой рукой держал ее за колено (такое чтение восхитило бы самого автора). Она читала «Женщину» Мишле, все время встрепывая себе волосы. Я просто околдован этой совместной жизнью, словно изгнан из реального мира. Напрасно пытаюсь писать и читать, голова где-то далеко и, что еще хуже, набекрень — С. «выкачивает» меня, как истерички, которые, прикасаясь к другим, заряжают себя нервной энергией.

Спрашивает: «Никаких тучек? Все гладко?» Глажу и ласкаю. Но она могла бы прочесть по моему лицу.

Говорит вздор: «Может быть, вы вообще любите немногих…» А почему нужно любить всех на свете? Хватит и узкого круга. Четверо или пятеро — достаточный фундамент, чтобы строить свою хижину. И пусть вокруг рычат и шуршат джунгли, этот фундамент дает безопасность. Беззаветная преданность своему клану, ну а для других, хм… как у дикарей — тигры для общества и в братстве с особого рода людьми (заклинателями змей, укротителями слонов и др.). А зачем, собственно, даже «узкий круг»? Достаточно и меньшего — всего одной привязанности. Когда она есть, жизнь уже стоит того, если, конечно, жизни вообще нужно оправдание. Единственное существо, которое любишь все больше и больше, извлекаешь все новые и новые ноты — из тела и души — все глубже и глубже, как из скрипки виртуоза. Вот поэтому-то, в противоположность мнениям тех, кто неприятен мне и кто судит меня по моей нелюбви к ним, я человек верности, даже абсурдной верности, но эта абсурдная верность лишь для тех, кого я люблю. Когда любишь, верность ничуть, не затруднительна. — Хотел сказать ей все это, но, если говорить только полунамеками и иносказаниями, она будет думать, что принадлежит к «узкому кругу», а потом — какое прозрение! Если же прямо: «Но это не о вас», — значит кинжал в сердце. Пусть уж лучше считает меня «бессердечным».

Когда позднее вошел к ней, застал за картами. «Гадаете, женюсь ли?» Она покраснела. «Совсем нет. Раскладываю пасьянс». Предположим, это правда. Поймать ее на пасьянсе — для меня то же, как если бы она сама ласкала себя. Везти с собой карты! Это еще хуже, так мы дойдем и до кроссвордов.

Жизнь с «любимой» женщиной делает мужественным уже по одной необходимости прилаживаться к ней, следить за собой и за ней. Брызжущая любовь уступает место тому не менее благородному чувству, которое проявляется во внимании к собственным поступкам. Но когда только кажется, что «любишь» эту женщину, а на самом деле она лишь утомляет, подобные усилия изнурительны, особенно если не привык вообще к чему-либо принуждать себя.

Говорят, что жизнь вдвоем — это искусство. Несомненно. Состояние, когда нужно постоянное лекарство, чтобы забыться и защитить себя.

Прекрасно, если все это так, спрашивается: зачем тогда вообще жизнь вдвоем?

Когда я долго не сжимаю ее в объятиях, она чахнет, вся сжимается, взгляд отсутствующий. Но как только это происходит, вижу преображенное лицо — это иссохший сад, куда впустили воду, или надолго оставленный пес. Она все время непроизвольно жмется ко мне, как ласкающаяся кошечка или резвящаяся собака. Помню того сиамского кота, которого я так любил, но ему настолько была нужна ласка, что он непрестанно кричал — тридцать душераздирающих мяуканий в минуту — если кто-нибудь не брал его к себе на колени. И тогда под гладящей рукой он умолкал. Но я не мог иметь особого слугу для выглаживания кота или какой-то специальный электрический аппарат… После нескольких сводящих с ума дней я кастрировал его. Уж не предвестие ли это для Соланж? Если мне нужно, чтобы она мурлыкала, значит, я должен непрерывно заниматься ею — ласка, нежное слово, «знак внимания» — ей нужно все время чувствовать «поддержку». Веселенькое занятие — быть кислородной подушкой! И, конечно, продолжать свою работу, постоянно обволакивая ее собой, достигать своих целей, утешая других, вот истинно мужское занятие. Но это опустошает.

Оставьте меня на гребне самого себя. Оставьте это полное согласие собственной природы и образа жизни. Не мешайте мне ходить по водам. К тому же, она горит не так ярко и не так быстро, как я. Она не из моего рода полубезумных, в чьем мире я только и чувствую себя абсолютно непринужденно. Я горю, она гасит меня. Я ступаю по воде, она хватает меня за руку, и я тону.