Благородный демон

Точно так же, как он избегал детей, он не держал после войны и животных, чувствуя, что они займут уж слишком значительное место в его жизни.

Случалось, что под первым впечатлением от этого влияния звери и дети впадали сначала в тягостное стеснение, потом чувствовали страх, переходивший в панический ужас. Какая-нибудь собака или кот, совершенно ему не знакомые, при одном его взгляде кидались в бегство, вдавливаясь хребтом в землю, с прижатыми ушами; или обезьяна, на которую он всего лишь посмотрел, пронзительно вскрикивала и тремя прыжками пряталась в свой загон. Его взгляд был спокоен, но это был особенный взгляд. На улице раза три-четыре взор Косталя останавливался на каком-нибудь мелком служащем, и тот, вдруг забеспокоившись, переставал насвистывать, останавливался, делая вид, что разглядывает витрину, и, если Косталь оборачивался (просто из любопытства), вдруг кидался бежать сквозь толпу (подобно зайцу, услышавшему крик сокола и мечущемуся во все стороны). И было еще незабываемое воспоминание о той тринадцатилетней девчушке, внучке его кухарки, которая приехала из деревни. Как-то раз, оказавшись наедине с Косталем, который заговорил с ней, она вдруг до ужаса испугалась, открыла дверь шкафа, перепутав ее с выходом, и замерла в оцепенении. Ему показалось, что она чуть ли не ползет по стене, как одержимая delirium tremens [21]. У нее, несомненно, случился бы нервный приступ, если бы она не смогла все-таки убежать. А ведь людоед с авеню Сен-Мартен даже не прикоснулся к ней и сказал-то всего лишь: «Ты довольна, что повидала бабушку?»

Но зато какое наслаждение вновь оживлять зги испуганные до ужаса существа, превращать пантер в овечек. Да, это было восхитительно, ради этого стоило быть факиром. И такой труд завлечения, требующий бесконечного терпения вплоть до того дня, когда ползущий по стене уже не может жить без тебя, оправдывал все тяготы, оставлял после себя незабываемые воспоминания, сулил спокойствие в предсмертной агонии.

Но власть Косталя над зверями и детьми не распространялась ни на кого больше. Он не обладал ни малейшим влиянием на «зрелых» (милое словцо! как будто речь идет о сырах) мужчин и женщин. В деловых отношениях единственными его качествами были воля, сноровка, жесткость и двуличность — все то, благодаря чему можно достичь своих целей и избежать всего ненужного. В охоте за женщинами он пользовался совершенно обычными средствами: своим престижем, убеждениями, терпением. Да и неудачи были здесь довольно частыми. Кроме того, даже со зверями и детьми его власть по некоторым дням исчезала, подобно стихающему ветру. Тогда, как ни печально, приходилось быть обыкновенным человеком, и он чувствовал себя совершенно выбитым из колеи.

Заметим еще, что Косталь нисколько не тщеславился своей способностью подчинять, полагая ее за невеликую заслугу при таких внушаемых, нервных, а часто и психопатических субъектах.

В мире всего живого только зверям и детям он никогда не пожелал зла, но всегда одного только добра. Может быть, отчасти именно в этом и заключалась тайна его власти над ними: они чувствовали добро. Да и как не быть добрым к тем, кто ничего из себя не изображает, живет по чисто природным инстинктам? Мужчины и женщины всегда притворяются, на девять десятых они ниже того, чем должны быть. Именно поэтому и раздражают всех тех, кто еще не отказался видеть в человеке воплощение хоть сколько-нибудь высокой идеи. Но нельзя презирать или ненавидеть ребенка или зверя, ведь они не могут быть ниже того, чем должны быть. Косталь был благодарен им за то, что научился у них влечению к другим созданиям — тому чувству, которое, как он считал, существовало лишь в золотом веке. И с ними можно не быть таким жестким, готовым на самое худшее, как обычно с другими себе подобными. Звери и дети. «Они искупают человечество», — говорил он. Именно благодаря им, и только им, он, если бы ему представилась возможность совершить большое зло (например, бомбежку города), ужаснулся бы этому и, быть может, даже не решился бы на это. Искупление человечества детьми и животными было одним из его любимых мифов (что куда более странно) еще с отроческих лет.

Все это рассуждение нужно было для того, чтобы приготовить читателя к последующей сцене.

Едва Соланж и Косталь заняли столик в саду маленькой пригородной траттории, как из дома выбежала целая команда котов и они рысцой потрусили прямо к ним, не обращая никакого внимания на других посетителей. Ярко-рыжий кот одним прыжком забрался на колени Соланж, полез по груди и, устроившись на плече, ткнулся мордочкой в шляпку, сбив ее набекрень. Он поднял, как полагается, хвост и повернулся своим полным задом прямо к носу Соланж.

А палевый кот! Просто феномен худобы и блошивости. Встав на задние лапы, он сначала терся носом о свисающую руку Косталя, потом вспрыгнул на стол поближе к его лицу. Когда рыжий дотронулся головой до шеи Соланж, Косталь заметил, как она вздрогнула. Потом сказала, что он пахнет ванилью, обычным запахом молодых, здоровых и чистых котов. Ее понимание этих животных подтвердилось еще и тем, как она разговаривала с рыжим. На каждую ее фразу он мяукал в ответ. Чем другим это могло быть, как не словами?

— С животными я всегда большая старшая сестра. А маленькой девочкой я вообще не отличала их от людей и говорила брату: «Если ты не перестанешь так стучать по аквариуму, рыбки будут плакать». Мне казалось, что лошади не нравится свое лицо, и поэтому когда она пьет, то разгоняет воду копытом, чтобы не видеть отражения. У нас была вилла в Тулоне, и, если дул сирокко, я вся как-то наэлектризовывалась, подобно зверям, которых это начинало сводить с ума. Мне хотелось бегать, и я увлекала за собой Гастона…

— Я уже давно заметил, у вас есть что-то от животных — как вы пристально смотрели на огонь, когда для нас делали омлет с ромом, или как вы говорите о ваших кошечках. Кстати, я ведь еще не знаю их имена…

— У них нет имен.

— Нет имен? Тогда как же вы подзываете их к себе?

— Я и не подзываю, они приходят когда хотят.

«Восхитительно, — подумал Косталь. — Вот где залог моей будущей свободы, если я женюсь на ней, а это уже достаточно вероятно. Ведь самое трудное с людьми, даже с друзьями, чтобы они сохранили вам свободу. Я буду приходить, когда сам захочу этого».

Из всех четырех только голубой кот назойливо просил еды; остальные, хотя тоже явились ради этого, благородно скрывали свою главную цель (а голубой еще подолгу обнюхивал каждый кусочек, который давал ему Косталь!). Когда была предложена на кончике пальца капелька горчицы, последовал раздраженный и осуждающий взгляд: О! месье много воображает о себе! Месье оскорблен! Верхом невыносимого оказалась апельсиновая кожура — месье одним прыжком исчез, но потом вернулся и сидел в трех шагах от столика с другой стороны. Сиреневый кот, сидевший на столике, впился глазами в Соланж, время от времени открывая рот с безмолвным мяуканьем, похожий одновременно и на тюленя, и на медвежонка. Она сказала:

— Насколько трогательнее молчание животных, чем вся эта людская болтовня!

— Да, однако молчание человека еще выразительнее, чем безмолвие зверей. Простите меня, но, слыша о разуме животных, я иногда думаю, что они… что они просто глупы.

Палевый кот засунул голову в полусжатые ладони Косталя, как ребенок, плачущий на руках матери, или любовник в объятиях женщины. Когда подали еду, Косталь сразу даже не пошевелился, боясь спугнуть животное. Но, к счастью, кот поднял голову и увидел вдали маленького мальчика, который, судя по всему, понравился ему больше, чем Косталь, и, бесцеремонно спрыгнув на землю, побежал потереться о голые лодыжки ребенка, так что уже можно было приняться за завтрак. Но сиреневый кот, как бы дождавшись своей очереди, подобно прихожанину перед исповедальней, пожелал занять опустевшее место.

Чтобы освободиться от него, Косталь постелил на землю журнал. Сухие листы своим хрустом возбудили животное. Сидя на задних лапах и играя с журналом передними, он то падал на спину, притворно теряя равновесие, то усаживался на листы с торчащим кончиком языка, похожим на ветчину, свисающую из бутерброда, и сам не замечая этого, а двадцать человек вокруг, конечно же, ничего ему не говорили, как и какому-нибудь господину, на которого накапала птица. Когда кот собрался было снова вспрыгнуть на стол, Косталь строго посмотрел на него, и тот замер с поднятой лапой. Соланж сказала: