Пение птиц в положении лёжа

Рядом парочка. Крупный, холёный мужчина и его подруга — крупная, аппетитная, здоровая женщина. Судя по загару на попках — загорают здесь часто.

Тюр-лю-лю. Звонит радиотелефон. Голый мужчина достаёт его из отдельно лежащих штанов. Беседует о чём-то деловом. «Да, отвезти. Да вы что? Немедленно. Да, десять тысяч. Нет» и т. п. Видно, мужчина — директор. Решает деловые проблемы. Тюр-лю-лю. Опять телефон. Директор снимает трубку. «Да. Аллё. Главного бухгалтера? Сейчас». Передаёт трубку голой даме. «Да. Платёжные ведомости? Хорошо» и т. д. Деловые вопросы решены. Офис переполнен солнцем, морем, голыми мужиками. Большинство тихо дремлет. Скучно. Стыдно. Рядом перед глазами части тела маячат.

У меня от смущения активизируется речевой центр. Я говорю, говорю. Начинаю читать стихи. Художник, очевидно, туговат на ухо, просит — читай медленно, громко, выразительно. Кругом все тихо дремлют. Шумит жёсткая трава на дюне, плещется синее море. Я читаю. Громко. С выражением. Как радиоприёмник. Стихи о метаморфозах одуванчика. «Вчера блондином шелковистым ты был. Сегодня — весь седой. А завтра — лысый» и т. д. (см. «На пиру у Флоры»). Директор с бухгалтершой заслушались. Два мужика за кочкой — тоже. Третий за кустом раскрыл глаза и перевернулся на живот. Всем по кайфу. Хорошо. Иду купаться. Прыгаю, ныряю в волнах.

Возвращаюсь. Все подглядывают. Особенно директор. О, им пора. Одеваются, прощаются как с друзьями. Уходят. Художник говорит, пока меня не было, подходили, знакомились (или подползали? Или, как черепахи, приподнимали головы, разговаривая?). Сказали, что мы им понравились, и они предлагают загорать вместе в следующий раз, вчетвером.

Шестидесятилетние дамы, с сутуловатыми спинами, в глухих купальниках, предавались на пляже тем же всеобщим радостям — солнцу, морям, красотам, что и люди помоложе. Точно так же, когда юными полнокровными и полноправными на пиру жизни, со своей никому ненужной свежестью и совершенством, излучали в пустое пространство свой юный аромат, чрезмерный, дурманящий голову им самим и безразлично любующимся окружающим, подобно чрезмерно прекрасным магнолиям и олеандрам.

Что делать? Что делать, если футлярчик теряет привлекательность, изнашивается, выглядит старомодным посреди народившегося нового?

Ближе к девяти, к тому моменту, когда солнце постепенно тонет в своей же золотой и розовой дорожке посреди бирюзового пенного, на берег начали стекаться все — мужчины, женщины, старики и дети, собаки и младенцы с сосками и голыми попками. Особенно много было стариков — таких вот футлярчиков. Пятидесяти-, шестидесяти-, семидесятилетние дамы и их мужья, целомудренно облачённые в купальные костюмы.

Раздался хруст гальки — это по берегу шёл сгорбленный, морщинистый старик в трусах, сильно опираясь на палку, но при этом передвигаясь весьма быстро и целеустремлённо. В другом месте я видела старика, погрузившегося в пену прибоя по пояс прямо с костылём. Он сидел, уткнув костыль в гальку на дне, а прозрачная вода билась об него и колыхала его, цепкого и устойчивого, подобно крабу.

Народ сидел, лежал, плавал — и все лицом к румяному шарику солнца, этакому Колобку, поющему завораживающую свою песнь под аккомпанемент играющего на космическом рояле моря. И я поняла — нет, не человек влечётся к морю, этот жалкий хрупкий сруб, подверженный отрухлявливанью и амортизации в деталях и в целом. К морю влечётся его вечно юная душа, неизменная от рождения, а тело — на поводу у неё, хитросплетающейся с окружающими стихиями. Душа, подвижная, как мотылёк, несётся к морю словно на огонь, а тело, неуклюжее, неповоротливое и скрипучее, тянется, привязанное к ней, как дурацкий воздушный шарик.

В нашей семье я — Демокрит, а матушка — Гераклит. Несмотря на свою склонность к чёрному беспросветному нытью по поводу своей чёрной беспросветной жизни, люблю повеселиться. Обожаю развеселить знакомых. Чтобы увидеть хихикающими или рыдающими от смеха. Говорят — смех продлевает жизнь. А слёзы, брызжущие из глаз от смеха?

Матушкина коронная фраза: «Чего смеёшься? Плакать надо!» Атомы и пустота, и никого больше. Чему Демокрит радовался и над чем смеялся? Наверное, над тем, что сам себе режиссёр, сам себе хозяин среди всей этой пустоты и бесчувственных атомов.

Мне же ближе всего был плачущий почему-то Гераклит. Огненный космос, управляемый ребёнком, играющим в шашки, — это действительно слезу вышибает. Хотелось бы кого из взрослых. И чтобы не так жарко. Из четырёх стихий я предпочла бы воздух, Анаксимена, стало быть. Вдох — выдох, смех как сотрясение воздуха, как насыщенная живостью пустота.

Самая ужасная пытка моего детства — тихий час. В детском саду. В пионерском лагере. Дома.

Кто, за что придумал эту пытку детей? Я помню, как мучительно проводила своё детское наказание, рассматривая до дури знакомый потолок и крашенные глянцевой краской унылые стены. Стены, отражающие блеск зимнего дня за окном или мутно-жёлтых скучных ламп. Я помню, как с лёгкой завистью посматривала на спящую девочку справа и как скрашивал мою детскую тоску неспящий мальчик слева. Говорить запрещалось, и мы смотрели в глаза друг другу, и что-то показывали друг другу тайно от нянечки.

Какая злобная ленивая баба придумала, что дети днём должны спать, и ночью должны спать, и вообще, лучше бы им спать побольше, не просыпаясь, давая отдых взрослым, давая им самих себя в безраздельное пользование?

Что-то нарушилось в людском племени. Общение с собственными детьми стало восприниматься как пытка, обуза, мучение, лучшее спасение от которого — сон объекта педагогики. То ли дети перестали играть сами с собой и друг с другом, нудно требуя развлечений от взрослых. То ли взрослые настолько потеряли непосредственность и игривость, что требование игры с ребёнком вызывает в них неловкость и досаду.

Недолюбили их. И им, ставшим родителями, хочется кокетства, внимания к себе, взрослых забав и бесед — за ширмой от всепоглощающих детей. А няни, мудрые народные профессионалки, повывелись. Всеобщий плач по Арине Родионовне. Несколько поколений, взращенных без детских профессионалов, — и вот вам результат…

Даже за хорошие деньги трудно найти надёжную няню. Может попасться полукриминальная стерва, которая будет давать ребёнку снотворное, чтобы поменьше работать и побольше отдыхать самой.

Какой-то нервный стресс охватывает население в канун Нового года. Дурацкая атмосфера всеобщих соплей и мандариновых шариков посреди ежовых колючек, присыпанных бутафорским снегом из блёсток, компенсирующим хиленькое отсутствие зимы настоящей. Народные массы настроены на обязательное ночное счастье и мясное переедание — во дни тяжкого православного поста перед русским Рождеством. Что-то не срабатывает. По крайней мере, у меня. Ёлка (колючее агонизирующее существо с очаровательным запахом) всегда даётся мне, остальное — в виде встречи с принцем, эротических и пьяных приключений — не очень.

Зависть к чужому топоту, к ржанию и громкой музыке убивает удовольствие от менее откровенных в выражении своих чувств друзей. Кажется, что там — за стенами — веселее. Несколько лет младенчества детей, когда всю ночь они просыпались и не могли заснуть от царящего вокруг грохота и шума и сердце матери не билось в унисон со всеобщим праздником, а сжималось и страдало от потревоженного сна маленького дитяти, ставят под сомнение требование обязательности новогоднего веселья. Чужой пир, на который дают полюбоваться в замочную скважину телевизора, заставляет почувствовать всю ничтожность человеческих усилий побывать на истинном празднике жизни. Крошечные квартирки, требующие сна дети, вялые гости, отсутствие бального платья — трудно, трудно вписаться в установленное веселье.

Веселье исподтишка, вопреки всем — приятнее русскому сердцу. Веселиться всемирным стадом — что-то есть в этом унизительное. Наверное, поэтому русские любят старый Новый год — попраздновать тогда, когда все спят.