Первые гадости. Роман про любовь и глобальную недоразвитость

Но едва они пригубили и прикурили, как из коридора донеслось разухабистое «Хха-ха-ха!» — и в распахнувшуюся дверь бросились молодые юноши и девушки, в которых Победа узнала вчерашних абитуриентов, предводительствуемые парнем с гитарой и бутылкой вместо медиатора. Парень играл «Yesterday», в котором «Битлз» и не ночевал, но скоро кончил, отбросил гитару, уронил голову на плечо Дулембы и спросил:

— Кредиторы не приходили?

— Ули-ули, — ответил Карл, от конфуза забывший русский язык.

Люди, полонившие комнату, сразу и не дожидаясь чьих-то команд, собрали стол и вынесли в коридор. Потом за дверью исчезли шкаф, кровати, стулья, а на голом полу с пыльными прямоугольниками там, где раньше спала мебель, сосед Дулембы провел ботинком четыре линии, и в образовавшемся квадрате выросли консервные банки, овощи, хлеб и бутылки.

Случилось все так быстро, что Победа даже не поняла, откуда что взялось. И пока она соображала: уйти ей или остаться? — гости сели на пол по-турецки, не переставая курить и смеяться, растащили снедь по ртам и опорожнили бутылки по донышко, не забыв про Победу. В комнате вдруг взорвалось слово «танцевать», «скатерть-самобранка» исчезла быстрей, чем появилась, грудой в углу, а магнитофон всхлипнул и завизжал, покрывая топот ног. Но скоро топот ног покрыл визг магнитофона, к Победе полез обниматься некто с перегаром, а по рукам побежала представительская шляпа Кустыма Тракторовича, скрывшегося от греха в ванной. Зашелестели бумажки, зазвенела медь с отговоркой: «Больше нет, только на метро», — Победа тоже кинула мятую пятерку, и чьи-то руки подхватили Победу с пола и поволокли. Компания высыпала в коридор, высыпала на улицу и всыпалась в винный магазин. Там студенты растолкали очередь, бросили шляпу продавщице, как жонглеру, и поймали в обмен ящик вина. А на улице всем стало так весело, что они окружили алкоголика, мирно почивавшего на лавочке, и спросили его:

— Будешь пить?

— Грех не выпить советскому человеку! — согласился алкоголик.

И алкоголика схватили, как ящик вина, и принесли в комнату Дулембы.

— Хочешь стакан — молись, — сказали ему: — Верую в Бахуса, нас ублажающего…

— Я лучше своими словами помолюсь, у меня так лучше получается, — перебил алкоголик. — «Дорогие товарищи! В семнадцать лет я попал под электричку. Руки-ноги мои остались целы, но повреждена центральная нервная система Подайте кто-что-чем может».

— Нет, ты давай Бахусом! — требовали студенты.

— У меня расчет твердый: и боль в голосе чувствуется, и объяснена любовь к электричкам… А кто такой ваш Бахус? — поинтересовался алкоголик. — Был у меня знакомый тип Бахусов, заснул, подлец, на моей лавочке, меня не спросил. «Ты, — спрашиваю, — кто?» — «Я, — говорит, — дилетант в пьянстве, бей меня, бей, сволоту такую». Я говорю: «Хрен с тобой, спи», — укрыл его какой-то дрянью, как мать родную. А он вопить: «Да у тебя неуютно, да пальто кусается, да мне вот отсюда дует!» — «Ты, — говорю, — свинья борзая, не хрюкать должен, а слушать, что тебе старшие говорят». — «Ой, комары заели, ой, жизнь не сладка»… Ну, скажите: мыслимо ли таких сопляков к портвейну подпускать?»

— Немыслимо, — ответили ему хором, — пей давай и вали отсюда.

И Победе тоже захотелось свалить, но некто с перегаром обнимал ее уже и за плечи и за талию и держал полный стакан у ее губ. Победа только успела шепнуть Дулембе телефон Аркадия и пьяная упала в объятья Некто, который уже обнимал ее и за плечи, и за талию, и за коленки, а свободной рукой наливал следующий стакан…

По всей логике студенческих кутежей бесчувственной Победе суждено было в тот вечер пасть, а потом пойти по рукам, если бы обязательный Дулемба не позвонил Аркадию. Правда, спьяну он забыл русский язык, как иностранный, и еле вспомнил конголезский, как родной, но Аркадий-полиглот все понял с полуслова и приехал. Он подрался с многоруким Некто, победил его, пьяного, одной левой, вырвал любимую и увез к себе отсыпаться.

Утром они тихо поссорились. Победе бы повиниться, вспомнив соответствующие приемы кокеток, глядишь — и сошло бы с рук, а она вспомнила уроки революции и решила, что лучшая защита — это нападение.

— Что же ты вчера делала? — спросил Аркадий. — Может быть, как дочь партийного работника, ты создавала пятый Интернационал?

— Это было, так сказать…

— Мне это лучше так не говорить.

— Дулемба очень милый, — сказала Победа — Его сестра живет в Париже. Дулемба мне духи подарил по дружбе.

— И Кустым Тракторович очень милый, потому что Червивин в квадрате, — сказал Аркадий.

— Тебе просто завидно и обидно, что я поступила в университет, а ты провалился.

— Мне просто печально и грустно, что я доверился одному человеку, а он подвел.

— Ладно, — сказала Победа, — я пошла

— Куда? — спросил Аркадий. — На занятия?

— Похмеляться, — сказала Победа, — с многоруким Некто.

«Из принципа не буду звонить ему два месяца, пусть помучается, — решила она на улице. — Не хочу быть рабыней, как мама. Вернее, успею еще. Подумаешь! — загуляла на один вечер. Он свое наверстает десять раз, а мне с детьми сидеть».

— Привет, — услышала Победа и увидела гуляющую троицу из Сени, Червивина и Трофима.

— Ты почему не на уроках? — спросила она брата.

— А ты почему не на лекциях? — спросил Трофим сестру.

— А ты что с ними делаешь? — спросила Победа Червивина.

— Я их перевоспитываю, — сказал Андрей.

— Ты куда идешь? — спросила Сени Победу.

— Похмеляться, — сказала Победа.

— Возьми меня с собой, — попросил Червивин.

— Отвяжись, перевоспитатель вонючий! — сказала Победа. — Мне и так тошно. Зачем ты еще?..

Аркадию еще долго мерещился голос Победы в квартире, словно произнесенные ею слова не находили двери и бились о стены. «Интересная фантазия, — подумал он. — Если бы каждое произнесенное слово продолжало существовать и поныне, гуляя в эфире звуковой волной, лингвистам не пришлось бы годами вычислять корни праностратического языка и гадать на кофейной гуще, в палеолите люди обособились словами друг от друга или в мезолите. По крайней мере, твердо бы знали, когда возникла профессия переводчика».

Аркадий порадовался за свою целеустремленность — думать над любимым делом, не замечая возникающих, отвлекающих проблем и посторонний шум. Выбросив Победу из головы, как помеху и ошибочное рассуждение, он вскочил с кровати, позавтракал, не глядя на пищу, и пошел устраиваться на работу в любой институт, близкий к лингвистике, каким-нибудь лаборантом или кем возьмут.

Но на улице Победа силком вернулась в мысли Аркадия, перемешавшись там со спряжениями латинского глагола. «Ну что она меня изводит, о-s-t-mus-tis-nt? — думал юноша — Я же не волчок, чтобы крутить меня по желанию, or-ris-tur-mur-mini-ntur? Я серьезно настроенный молодой человек, я ученый в будущем и porto mecum omnea mea в голове! Сгинь, Победа, брысь, изыди!»

Но Победа держалась цепко, железной хваткой, словно мысли Аркадия были ее единственным жилищем. Не зная, как выгнать Победу и задуматься о глаголе («Глагол гнал-гнал — не прогнал!»), он расстроился, и от расстройства поверхностные, преходящие знания улетели из Аркадия, как стая птиц с озера. Он забыл, что следует сторониться встречных прохожих, и чуть не поцеловался с одним, забыл, что входные двери метро летают на сквозняке, как топор в руках палача, и получил от косяка в лоб, забыл, что проезд оплачивается, и был прищемлен турникетом, наконец, на станции он забыл, куда поехал, и вернулся домой вспоминать другой дорогой.

По пути Аркадий встретил дряхлое кладбище, которое готовили под снос для новостройки.

«Что есть кладбище?.. Память о близких, выраженная материально. Может, мне выкинуть все, что напоминает Победу? Но как? Вот телефонный аппарат, по которому я с ней говорил. Что ж, выкинуть телефон? А вот книга, которую она читала. Что ж, выбросить книгу? А губы мои, ею зацелованные, куда деть?.. Правда, я могу пойти на танцы и познакомиться с другой девушкой. Но как? Кто меня познакомит? Кто меня представит? Да и девушка эта окажется вылитое подобие Победы, потому что с другой я сам знакомиться не стану». Он лег на кровать и решил, что у него депрессия от переутомления.