Первые гадости. Роман про любовь и глобальную недоразвитость

— Тогда выдайте мне два ботинка на одни ноги, — потребовал старик. — Или одни ботинки на две ноги.

— Прекратите хулиганство, пожилой человек, — потребовала продавщица. — У нас не обувной.

— Добрый вечер, Макар Евграфович, — сказал Аркадий. — Развлекаетесь?

— Ну что, вас можно поздравить? — спросил глубокий старик.

— Наоборот, — ответил Аркадий. — Я вот зашел, чтобы запить и закурить с горя.

— Провалились, — понял Макар Евграфович. — Не беда, через год поступите.

— Для меня один год — целая жизнь.

— Вам надо учиться терпению, — сказал старик. — Начните с конце вон той очереди за квасом…

Когда Аркадий пришел домой, то родители сказали: «У тебя девушка». Аркадий открыл дверь в свою комнату и увидел Победу на стуле.

— Ну? — спросила Победа.

— Да ничего, — ответил Аркадий.

— Ты подал на апелляцию?

— Там какой-то сговор бездельников: бумажку брать отказываются Их не победишь, им даже в лицо не заглянешь.

— А я весь день искала лужу, чтобы утопиться.

— Нашла?

— Целых три!

— Чего ж не утопилась?

— Да не получается: я плавать умею.

И осталась Победа жить у Аркадия при немом попустительстве родителей. Только такая полусемейная нелегальная жизнь плохо у них получалась. Во-первых, не было денег; во-вторых, Победа, сказавшись утопленницей, боялась высунуть нос на улицу и сутками откровенно скучала на кровати; в-третьих, Аркадий решил проверить, насколько действен его метод открывать забытый язык по уцелевшим корням, и засел из французского, испанского и итальянского стряпать латинский заново.

— Ну скажи хоть что-нибудь, — просила Победа.

— Ни черта не получается, — отзывался Аркадий. — То есть в данном случае общая картина угадывается, но в принципе: какой смысл открывать забытый язык, если не сохранилось записей? Зачем людям язык скифов, хазар, буртасов? Но надо еще подумать, почитать, может, и найдется смысл. В конце концов, займусь языком символов.

— Ты бы лучше мной занялся.

— Да ведь только что занимался.

— А мне уже скучно.

— Возьми книжку.

— В них одно и то же…

— Глупо как-то: сначала читаешь фразу, а в конце натыкаешься на знак вопроса. Выходит, читать надо было как вопрос.

— Сам видишь, что одна глупость, а все равно читаешь.

— Почему бы не ставить знак вопроса в начале фразы?..

— Знаешь что, — сказала однажды Победа, — я, пожалуй, схожу домой: переоденусь в чистое и соберусь в университет.

Аркадий искал аффиксы и не ответил от усердия. Победа позвонила домой, и Трофим спросил:

— Ты откуда? С того света?

— С этой тьмы, — ответила Победа. — Сейчас приду.

— Приходи, сестренка, — сказал Трофим и пошел с Сени на пляж, обнявшись.

Победа думала, папа поднял на ноги всю милицию и ее ищут с собаками и водолазами, но, пока она шла, Чугунов как раз вернулся с созревшими огурцами, прочитал адресованную ему записку, закатив глаза от горя, и увидел дочь в дверях. Со злости он потоптал огурцы, навечно сослал честехранителей в собес и поклялся до конца жизни раздавать подзатыльники «всем соплякам до двадцати пяти включительно».

— Вы со своими огурцами совсем детей забросили, — сказала домработница. — Вот и Трофим связался неизвестно с кем, а скоро и кошка начнет курить наркотики.

— Сени кого хочешь распустит, — поддакнула Победа, уводя разговор с собственного поведения. — Она в школе ради смеха вешала Трофиму записку на спину: «Сын Пиночета».

— Как Пиночета?! — закричал Чугунов и даже смутился, не зная, что предпринять. — А где он?

— На пляж отправился со своей пассией, — наябедничала домработница.

Тут Василий Панкратьевич собрался с духом и позвонил Червивину:

— На глаза мне лучше не попадайся — получишь затрещину, — сказал ему и послал на пляж с наказом пресечь любые контакты Трофима и Сени.

Червивин, легкий умом и еще более легкий на подъем благодаря легкости ума, сразу пошел к реке, хотя совсем не хотел и понял Василия Панкратьевича неправильно. «Как я их разлучу? — подумал Андрей. — Разве что отобью Сени. Но на кой она мне сдалась? И Победа отобьет что-нибудь мне, если я отобью Сени». Не слыл Червивин порядочным бабником да никогда им и не был. Только завидев толстозадую пионерку в коридоре райкома, пришедшую вступать в комсомол, он похлопывал ее по попе и говорил: «Ничего-ничего, девушка, зато вам рожать легко будет, и голод, в случае чего, переживете».

На пляже — не протолкнуться, и под ногами елозило столько сопливых детей, что через каждые четыре шага Андрей вытирал штаны носовым платком. «Где же эти чертовы полюбовники?» — думал он, выбирая взглядом парочки по купальным костюмам. И никогда бы их не нашел, случайно не обрати внимание на двух подростков, один из которых затаскивал другого в кусты, приговаривая:

— Попробуй-ка справиться со мной. Увидишь, что не такая уж я и сильная.

— Боюсь, — искренне сопел другой.

— Да слабая я, слабая!

Точно — Сени и Трофим. Просто Сени была до того плоская, что ходила по пляжу без лифчика. Андрей засмотрелся на нее, как мужчина, хоть и видел раньше в одежде: ничего получилась бы девка, если бы не четыре бородавки и два родимых пятна под носом, да в ухе болтался какой-то отросток, похожий еще на одно ухо, только из железа. «Но это излечимо, отрезаемо и удаляемо», — тяжко вздохнул Червивин от предчувствия, что Чугунов прикажет взять Сени в жены, и пошел спасать сына райкома из кустов…

Первого сентября Победа пошла в университет, и на лекции к ней подсел любимый гражданин Конго, самонадеянно отогнавший еще на перемене степного коммуниста Кабаева.

— У меня уже есть любимый, — сказала Победа. — Не тратьте порох попусту.

— Я сам противник вероломной любви и горячий сторонник половозрелой дружбы, — ответил Карл Дулемба.

— Вы кобель, — сказала ему Победа.

— Я не знаю такого русского слова, — ответил любимый гражданин Конго.

— Это не слово, — сказала Победа, — а животное.

— Не съездить ли нам в Париж к моей сестре? — спросил Карл.

— Спасибо, я уже ездила в Африку к бегемотам, — отозвалась Победа.

И за громкие переговоры преподаватель выгнал их с лекции в назидание остальным.

Победа села в холле на батарею парового отопления, и Карл Дулемба примостился рядом, сглаживая неловкость предложением заграничной сигареты.

— Вы красивы, — сказал он, продолжая сглаживать неловкость.

— Я знаю, — ответила Победа, — моя красота такая же редкость, как дождь в метро.

— А я самый белый гражданин в стране Конго!

— Кто же у вас самый черный? — спросила Победа.

— Самый черный — тоже я, а самый белый я в переносном смысле, — сказал Карл Дулемба.

Тут пришла перемена и пришел степной коммунист Кустым Тракторович, у которого папу назвали Трактором в честь колхозного строя. Тракторович был очень зол на любимого гражданина Конго, уводившего из-под носа девушек Советского Союза, но Карл Дулемба стал делать всякие примирительные знаки, которыми африканские племена договариваются о прекращении войны, Кустым Кабаев понял его с полужеста, и они помирились, и Карл Дулемба, заглаживая вину и по простоте африканской, повел всю компанию в ресторан, приговаривая: «Да здравствует нерушимая дружба чертоязычных народов».

Но в ресторане с ними произошел глупый советский курьез.

Победа спросила:

— Скажите, нет ли у вас ножей?

— Были у нас ножи, — созналась официантка, — но тут один клиент и сам порезался и соседа напротив заколол.

— Как же он так?

— Да какой-то неловкий оказался.

Кустым Тракторович сказал, что даже в его кишлаке-ауле у некоторых есть ножи, и потребовал хоть топор, но и топор нашелся только один, да и тот шеф-повар пожалел. Карл Дулемба расстроился от такого обслуживания и опять повел всех в общежитие пить заграничные напитки и курить заграничные сигареты, по пути поминая добрым словом свою родину и не очень добрым нашу. И Победа опять пошла вспоминать детство, скорее — по инерции, чем по желанию.