Суббота навсегда

Но они не перестали ее бить и еще пригрозили мне тем же.

Я писала письма — папе. «Папочка, в утешение тебе, твоей любимой дочери Варе, а также твоей супруге (о недомерке я не говорю, нос не дорос, чтоб мне о нем говорить), так вот, всем вам в утешение спешу сказать, что я, кажется, разболелась не на шутку. Озноб, по ночам душит кашель — пытаюсь спать сидя. Налицо скорый конец. Поэтому уже сейчас имеет смысл забрать меня домой, долго вам со мной мучиться не придется. Даже из казематов отпускают домой помереть. Не думаю, чтоб тебе, папочка, было приятно узнать, что твоя дочь испустила дух в клетке, на охапке соломы».

Однако если где и можно встретить по-настоящему интересных людей, так это в сумасшедшем доме. Поэтому «благословение тебе, тюрьма!» восклицаю я вслед за Достоевским — благословение тебе, сумасшедший дом! Где бы еще я могла познакомиться с моей Любочкой Гаркави, харьковчанкой, дочерью раввина, принявшей крещение? Только здесь, под тяжелыми сводами дворца скорби. В семье ее звали Цейтл, но при крещении ей было дано имя Любовь — так она хотела. Любовь была горбата, но душою стройна и прекрасна. Она уговаривала меня вместе с ней уйти из жизни — туда, где нет ни красивых, ни уродливых, ни мужчин, ни женщин. Я не соглашалась: как нет женщин! Душа ведь женщина. Недаром болезнь души, без различия того, кто болен, мужчина или женщина, остается болезнью женской. Мы спорили, обнявшись.

Это у нее, у моей Любы, училась я подвигу любви, это она подала мне пример, вступаясь за тех, кого влекли на расправу, именуемую процедурой — плачущих, упиравшихся.

— Вы поступаете не по-христиански! — кричала санитарам горбунья — с тем неистовством, что во все времена отличало пророков Израиля.

— Эти евреи будут учить меня христианству, — заметил один. Но Люба-харьковчанка, глядя на него, сказала с насмешкой:

— Один еврей когда-то уже учил вас, дураков, этому.

Навидавшись разных болезней, мы с Любой тоже стали постепенно врачами. Больных, следовавших нашим предписаниям, ожидало полное исцеление. Вскоре только и было что разговоров о новых врачах. К нам приходили на прием из других палат, а о Любиной доброте даже загадку сложили: маленькая, горбатенькая, всем дает, себе не берет.

— Смотри, сколько нам еще людям-то давать, не спеши, — уговаривала я Любу повременить с уходом из жизни, но она не соглашалась и убеждала меня последовать за нею, настаивая на своей правоте.

— Душа моей души, — шептала мне «маленькая горбатенькая», уткнув лицо в мои колени. — В синеве небес вечный праздник. Ты неправа, когда говоришь, что душа — женщина. Где нет мужчин, нету и женщин, и там мы бы могли пожениться. Отец наш небесный обвенчал бы нас под сводами Своей необъятной церкви.

— Но Он Отец, — возражала я. — Значит, мужчины там есть.

— Как ты не понимаешь, Отец — это не мужчина, Отец — это только в том смысле, что мы Его порожденье. Грамматически Он наш Отец.

— Почему в таком случае не мать?

— На земле наши души заточены, как в сераль — в наши тела. Сейчас мы дочери, а дочерям пристало чтить отцов. Но там, куда я отправляюсь, это будет не Отец и не Мать, а Великий Гермафродит.

Наша с Любой деятельность встречала недовольство, и, не имея другого способа ее прекратить, начальство поспешило Любу объявить излечившейся и поскорее выписать.

— Она здорова, а я, выходит, больная? — спросила я нашего главного Гиппократа, доктора Шпета, с трудом удерживая себя от того, чтобы не вцепиться ему в глаза.

— Нет, — сказал он, — но больная, о которой вы говорите, не представляет отныне опасности для окружающих, — и, оценив читавшийся в моих глазах порыв, помолчав, добавил: — Чего нельзя сказать о вас, голубушка.

Люба в последнюю ночь говорила мне:

— Не горюй, не тоскуй, ты знаешь, где меня искать. Теперь у меня нет причин мешкать. А ты — истинно тебе говорю: коли пожелаешь, ныне же будешь со мною в раю.

Мы посторонились — проехала «Победа». (У кого-то и «Победа» и дача.)

Итак, кто «могучий избавитель», кто «предложил ей руку»? Об этом не говорилось, однако само собой разумелось. Без меня меня женили. В этом состояла главная ее ошибка: на меня какие-то виды имела, понимаете ли, не будучи субъектом права, больше — субъектом общественного мнения, еще больше — нравственного императива. То есть на нее никак не реагировали локаторы моей совести, привязанной к законам физики. А тут еще безумие. Сумасшедшая чахоточная, возомнившая себя твоею супругой. От попытки женить на себе всегда бежишь. Сумасшедшая же — это почти как зараженная венерической болезнью. Абсолютно неприемлема. Жалко бедняжку, конечно. Она была не той, за кого я ее принял, и я вежливо начинаю ее спроваживать. «И что же дальше?» — гоню я ее к развязке. Но она упирается — как те больные, которых волокут волоком на процедуру. Интересно, какова процедура?

А она цепляется за детали, которые мне теперь до фонаря.

— Дальше, что же дальше? — пришпориваю я.

Почувствовала ли она перемену — что недолго уже ей опираться о мою руку? По виду не скажешь. Понятно, не заметить не может — признаться не смеет. Действительно бедная. Недавно был на японском фильме (тоже в рощинском клубе — в зале полтора человека, в Ленинграде он, конечно, не пойдет, просто не дойдет, как дождичек, который высыхает, не долетев до земли). Оборотень в надежде вочеловечиться выходит замуж. И уж как старается лисанька — все равно ничего не выходит, все равно ей придется вернуться назад в чащу. Она начинает это сознавать, а может, втайне и всегда сознавала. Видно, как чары перестают действовать на дровосека — напрасно она пытается все еще что-то спасти. Наладить. Надежды, конечно, нет, но сказать себе это… Когда столько пройдено, столько было сделано… И так, покуда Иванушка не кидает в огонь лягушачью кожу. Пардон, Рюноскэ — лисий хвост.

— Я сидела в моей «усыпаленке», так с Любою мы называли место между печкою и шкапом, где хранился наш прославленный гербарий. Лечебница издавна гордилась своей коллекцией засушенных цветов, среди которых имелась бутоньерка мадам де Фонтанж. Принц Неаполитанский предлагал за нее любые деньги, но попечительский совет не соглашался, памятуя, что из-за травника Линнея чуть не разыгралось морское сражение между Швецией и Англией. Я и не подозревала, что гербарий может представлять собой такую ценность. Благословение тебе, психиатрическая лечебница! Но, конечно, гербарий гербарию рознь. То, как делали гербарий «семашки», просто смехотворно. Я не рассказывала?

— Нет, но неважно. И что же?

— А то, что растения никогда не сушат на воздухе, только под прессом. Каждое должно быть обозначено, но не прямо на листах, а на специальных ярлыках. И прикреплять их тоже надо умеючи: клеенными полосками к полулисту картона. Давние больные еще помнили, как это делалось нитками. (Воодушевляясь.) Сухие цветы и душевнобольные люди, какая глубокая, неслучайная связь.

— Да, и впрямь глубоко символично. Но что же было дальше?

— Ах… я сидела в моей «усыпаленке» и сочиняла стихи, когда пришел папа. Обычно он приходил в воскресенье после обеда, и мы молча бродили по двору. Обширный и неприютный, в черную декабрьскую стужу наполнявший душу такой же черною тоской, этот наш больничный двор в погожий денек да в воскресный послеобеденный часок манил забыться среди своих, казалось, райских кущей. Иногда можно было увидеть бегущего ежика, который…

— Представьте себе, ежи бегают и здесь, к тому же их сообразительность вошла в поговорку… Что же батюшка?

— Варя выходит замуж, и меня хотят забрать домой. Не успела я порадоваться за Геню, как услыхала новость: оказывается, радоваться надо за Александра Львовича Батурина с Разъезжей, вдовца и отца двоих прелестных детей. «Петиных лет?» — спрашиваю. «Нет, младше». — «А что же бедное разбитое Сердечко — так при своей шашке и осталось?» — «Мы хотим тебя взять домой, — говорит папа. — Доктор считает, что теперь это будет возможно». — «Доктор? А меня вы не спрашиваете, считаю ли я это возможным. Я, может быть, не хочу к вам возвращаться». — «Ну, Рыжик, ну, полно». — «Хорошо, я согласна. Варенька упорхнет к мужу — кто вам теперь поможет. Так и быть».