У каждой улицы своя жизнь

— Подбросить вас на машине, Луиса? Прихватить вас?

Та, что ехала с ней на машине, погружалась в мягкие сиденья, пропахшие терпким ароматом ее духов, быстро добиралась до дома. И тут же звонила по телефону:

— Эльвира…

— Что она тебе рассказала? Я ждала твоего звонка.

— Ты знаешь, эта… Эсперансе не следует общаться с ней.

— А что она такого сказала?

— Заговорила о нем – как ни в чем не бывало. Не знаю уж, известно ли ей, что все об этом говорят. Она думает, что мы витаем в облаках. Я ей сказала: "Ты из-за меня задерживаешься, мой дом совсем в другой стороне города". А она ответила мне: "Не беспокойтесь, я с удовольствием отвезу вас. Тем более что еду как раз в ваш район. Хочу навестить Ньевес". — "У нее званый ужин?" — "Нет, всего четыре человека: она, я, Элис и Аугустин". И все так непринужденно. Зря Эсперанса дружит с ней. Люди...

— Ты же знаешь Эсперансу. Она очень добра к своим подругам. Они из нее веревки вьют.

Эсперанса сама пригласила Рейес:

— Если хочешь, заходи, только у меня сеньоры.

Рейес рассмеялась, а потом так откомментировала:

— Эти дамы такие чопорные, и вдруг я, представляешь? Даниил во рву со львами.

И они захохотали как одержимые, хотя у Эсперансы немного свербило на душе, поскольку она была искренне к ним привязана, а они со своей стороны любили ее и заботились об Агате.

Рейес интуитивно угадывала правду и говорила:

— Эти сеньоры очень кстати в твоем положении. Они превозносят тебя до небес. А так как у них повсюду родственники и они только и делают, что говорят, то ты можешь спать спокойно...

Эсперансу задели ее слова.

— Я и так могу спать спокойно. Ты не хуже меня знаешь, — она сделала ударение на последнем слове, — все, что я делаю, я могу делать, ни от кого не таясь. И не потому, что мне не подворачивается случай...

— Вот-вот. Ты только и делаешь, что ходишь туда-сюда, почти не бываешь дома, где-то ужинаешь, возвращаешься домой бог знает когда, путешествуешь со своей дочкой или же одна отправляешься в Париж... одним словом — сама себе хозяйка... И не будь ты самой собой, то давно бы пропала!

— Кто и что может сказать обо мне?

— Кому ты рассказываешь! Ты же холодна как лед.

Эсперанса не выдержала и ехидно заметила:

— Знаешь, Рейес, все дело не в холоде, а в принципах.

Натянутость в их отношениях длилась недолго: Рейес любила Эсперансу и знала, что дело и в том, и в другом.

XI (Продолжение)

Мать Фройлана, будучи в своей усадьбе в Эстремадуре, получила исчерпывающую информацию от своей племянницы, которая общалась с Эсперансой.

"Разведенная. Ее бывший муж вступил в гражданский брак с другой женщиной, и у них есть сын. Они ни с кем не общаются в отличие от Эсперансы, которая вхожа в самые изысканные круги".

— Мне это не нравится.

— Мама, но чем они-то виноваты?

— Мне это не нравится, сын. Мне не по душе это внебрачное сожительство. Семья есть семья, она должна быть с отцом и матерью, как богом положено.

Впервые сын отдалился от матери... Потом высказал свои доводы отцу:

— Взваливать вину на девочку. . Она и без того достаточно несчастна.

Отец ответил ему, отводя взгляд в сторону:

— Ты же знаешь маму. Да и в чем-то она права. Все же пример...

— Но ведь Эсперанса для нее хороший пример... Превосходная женщина, осталась совсем молодой без мужа, хуже, чем без мужа... ее бросили ради какой-то другой женщины... никто не может сказать о ней дурного слова.

— А ты не перечь матери... Если все так, как ты говоришь, поверь мне, со временем...

Но Фройлану не терпелось жениться. Сложившаяся ситуация подталкивала его к этому.

— Я тебя прошу только об одном, мама: поедем в Мадрид, я тебя с ними познакомлю.

— Где это видано? Из-за какой-то пигалицы... Ты с ума сошел! К тому же сейчас я не могу, священник на целый месяц наложил на меня епитимью.

Фройлан, потеряв всякую надежду и ничего не сказав родителям, уехал в Мадрид.

В тот день в Махада-ла-Реал родители за обедом хранили молчание. Их младшие дети — Себастьян и Анита — пытались, как могли, оживить разговор, не упоминая Фройлана. Под вечер Ремедиос в сопровождении мужа заняла фамильную скамью в приходской церкви. Закончив молитву, все встали и запели гимн пресвятой деве.

"Я не могу уехать. Людям нравится видеть нас здесь, молящимися вместе с ними. На нашей скамье. Если бы мы не приходили сюда, возможно, многие тоже не пришли бы. Ну что за сын, пресвятая матерь божья... Мне не по душе эта свадьба. Здесь, в Севилье, предостаточно хорошеньких девушек! Взять, к примеру, хотя бы дочь Анхелиты... Так нет же. Все норовят сделать по-своему. Нельзя их отпускать отсюда ни под каким видом. Конечно, они должны вступать в брак, но разве заставишь жить в глуши девушку, которая привыкла жить в Мадриде и разъезжать по заграницам. Правда, она занимает в обществе завидное положение. Живет под присмотром матери... С этой стороны вроде бы все в порядке. Но отец... От него можно ждать любой неожиданности".

Вокруг головы пресвятой девы сверкал маленький нимб. "Как я уеду? А Анита? А Себас?

Хорошенький пример подает им старший брат! Дочь Анхелиты так бы ему подошла. Ее мать — моя подруга с юных лет, еще в девичестве".

Себастьян и Анита молили бога, чтобы Фройлан женился. Агата была для них новым человеком. Сулила им новых друзей, подруг. .

Они никому не говорили, что у Фройлана в ящике ночного столика хранилась фотография Агаты в купальнике. Анита позвала Себаса и показала ему ее, а мальчик отпрянул назад, словно ему в лицо полыхнул огонь.

— Это его дело. Вдруг он войдет. .

Но Анита продолжала разглядывать фотографию, и Себас снова заглянул через ее плечо, чтобы рассмотреть Агату получше.

— Она очень красивая, верно?

Себас не ответил. Ему было совестно смотреть на невесту своего брата, любоваться тем, что принадлежало не ему. И он разглядывал ее украдкой.

На другой фотографии Агата, стоя за спиной Фройлана, обнимала его за шею и улыбалась молодой, победоносной, вызывающей улыбкой. Анита сказала:

— Пусть уж лучше поженятся.

Они осторожно убрали фотографии в ящик и тихонько закрыли его так, чтобы он не скрипнул.

И вот теперь Фройлан по дороге от почты к дому думал о своих родителях. В нем поднималась гордость от сознания, что у него именно такие родители, какие они есть. Его мать была просто матерью. Никто не мог бы сказать: "Они как брат и сестра". Его матери, разумеется, это не понравилось бы. Ее гладко зачесанные спереди волосы, собранные на затылке в тугой пучок, уже начали седеть. Она никогда не подкрашивалась и, если хотела хорошо выглядеть, обильно пудрилась рисовой пудрой и легким движением, немножко растянув губы, подмазывала их помадой натурального цвета. Глаза у нее были кроткими, девственно чистыми, материнскими.

Она всегда сидела на высоких стульях, потому что сильно затягивала себя корсетом, и грудь ее выпирала. Если она надевала платье с высоким стоячим воротничком, то вместо корсета пользовалась белоснежным бюстгальтером... Фройлан почувствовал детское наслаждение при воспоминании о матери. И вдруг ясно осознал, что иметь такую мать, как у него, значило прийти к жизни с жезлом в руках и с крыльями за спиной...

Кроткий отец, возвращаясь из своих владений домой, усаживался подле жены у горящего камина. Он всегда сопровождал ее на все праздничные богослужения и ездил с ней в Севилью, чтобы нанести визиты бесчисленному множеству знакомых. Только иногда вырывался на часок-другой в казино. "Мне нравится, сын, что у тебя столько хороших друзей..."

Иногда во время престольного праздника в Махада-ла-Реал он нес носилки со статуей Христа — покровителя их селений. Деревенские ребятишки смотрели, как несли носилки, засунув палец в рот или ковыряя им в носу. "Сеньоры..."

Зрелище это поражало своей красотой: балдахин удалялся по сухой пыльной дороге, по обеим сторонам которой росли низкорослые, разлапистые оливковые деревья — богатство тех мест. Господь бог всегда любил оливковые деревья: он молился среди них, у него на лбу выступил кровавый пот. И люди славили бога, который породил на их земле оливковые деревья. Солнце искрилось в золотых нитях, которыми монашенки украсили края балдахина, и на позолоченных носилках.