У каждой улицы своя жизнь

— Я опровергну это, даже если обреку себя на муки. Но, обрекая себя, я обреку и других...

— А Вентура?

— Его уже нет. А она есть. И я буду все опровергать. Посмотрим, кому она поверит. .

Эсперанса резко отпрянула от него, сжав губы.

Вот та Эсперанса, от которой ушел Вентура.

Она восстанавливает тебя против мужа, Агата... И подумал: "Агата поверит мне", но в душе тут же предостерег себя: "Будь осторожен!"

Не отдавая отчета своим поступкам, он повернулся к официантке бара и спросил:

— Сколько с меня?

— Перестань. Я еще не ухожу отсюда.

— Ты не поедешь с нами?

— Нет.

Он уходил, бросая женщину, которая, в конце концов, только что перенесла тяжелый удар, хотя муж давно уже почти ничего для нее не значил. Столько прожитых вместе лет, воспоминаний, душевных мук... И вместе с тем такое заявление.

В дверях он обернулся. Эсперанса пристально смотрела перед собой, готовая испепелить любого, кто посмел бы разлучить ее с дочерью. Фройлан не мог не восхищаться ею. Отвращение, сочувствие и уважение вызывала в нем эта бесстрашная молчаливая борьба. Он не станет с ней объясняться, не обязан этого делать, но и Агате тоже ничего не расскажет, Эсперанса заслуживала этого. Он просто отдаст ей без лишних слов, молча, эти журнальные вырезки и, таким образом, никого не предаст.

Фройлан натянуто улыбнулся и махнул рукой женщине, которая вызывала в нем сейчас сострадание. Официантка с любопытством смотрела на них. Фройлан громко, как можно естественнее спросил:

— За тобой заехать на обратном пути?

Эсперанса молчала, словно собиралась с духом для великих усилий. Наконец произнесла:

— Поезжайте потом домой.

Он еще раз махнул ей рукой и направился к машине. Эсперанса услышала, как хлопнула дверца. И машина рванулась с места.

"Моя дочь. Сейчас туда отправится моя дочь. Она не увидит его лица. О чем она будет думать?

О господи, если я хоть что-нибудь сделала в жизни хорошего, если ты хочешь отплатить мне добром за то, что я ее так любила..."

Она допила кофе, взглянула затуманенными от слез глазами поверх чашки на настенные металлические часы, висевшие над баром. Половина двенадцатого. Закрыла глаза.

"Тот уже, наверное, приехал. Тот. ."

(Мальчишечьи брюки. Мальчишеское тело, склоненное над гробом. Длинные нервные руки — она уже знала прикосновение к себе таких рук, — вцепившиеся в тело, окутанное в белый саван. Сын... Горящее, неистовое лицо мальчика. Сын...)

Эсперанса откинула голову на толстую спинку дивана. "О боже, я не желала ему зла. У нее есть свой сын, для нее одной, не женатый..."

Сама того не сознавая, она взмолилась за обеих: "Боже, пусть каждой из нас останется свое сокровище!"

Она почувствовала, как ее что-то захлестнуло, увлекая за собой. Словно гигантская волна, которая то поднимала вверх, то бросала вниз.

Официантка склонилась к ней:

— Сеньора, вам плохо?

Не открывая глаз, она жестом дала понять: "Нет".

— Может быть, позвонить к вам домой? Где выживете?

Волна накатывала за волной, поднимая все выше и выше... "Будь рядом с Агатой. Помоги ей". Эсперансу качало то вправо, то влево. Что сказала та женщина? Все выше и выше... Прежде чем рухнуть вниз. "Ты не отнимешь у меня дочь".

Она открыла глаза и увидела перед собой испуганное лицо официантки.

— Ничего, ничего.

Провела рукой по лицу.

— Я очень устала. Почти не спала сегодня.

Официантка отодвинула стул. Эсперанса неловко улыбнулась ей, как бы извиняясь.

— Пойду домой.

X

Ты лежишь здесь, передо мной, в этом белом саване... ты, мой отец... Как ты мог? Я любил тебя. Любил больше всего на свете. Я гордился тобой. Лгал ради тебя... "Знайте, мой отец..." Я много рассказывал о том, что было в тебе хорошего и достойного подражания, но иногда я преувеличивал твои достоинства и меня не мучила совесть. "Он просто еще не проявил себя до конца, потому что слишком простодушен".

Да, ты был простодушен. В детстве, совсем маленьким, я боялся тебя, потому что ты был строгим. Я испытывал страх и восторг. Ты никогда не обманывал меня, как это делают другие, разговаривая с детьми. Ты говорил со мной, как с мужчиной, которого хотел бы видеть в своем сыне. Да, отец, ты разговаривал со мной, как с другом.

Твои слова приводили меня в восторг и повергали в уныние. Если ты отдалялся от меня, я испытывал такое же чувство, как в цирке после выступления отчаянного воздушного гимнаста или клоуна в белом атласе, который пронзает собой огненное кольцо.

Ты тоже пронзал, словно огненное кольцо, мое сердце, мою жизнь, мой мир — все, что полыхало вокруг меня.

Как ты мог так поступить со мной? С тем, для кого ты всегда являлся идеалом справедливости, путеводной звездой!

Да, ты был путеводной звездой для своего сына, отец... Мать закрыла глаза, когда, войдя в комнату, я сорвал с твоего лица покров. Я бросился к тебе, хотел увидеть тебя, хоть как-то ощутить твое присутствие, прочесть что-то на твоем, знакомом мне лице... Но ты был не ты. Но разве ты раскрывал передо мной свое лицо при жизни? Разве я не знаю теперь, что не всегда был откровенен со мной до конца?

Я знал, что мой приятель, которого я считал своим другом, не врал и отнял у меня моего отца. "Прости. Я думал, ты знаешь. Я никак не предполагал, что ты так близко примешь это к сердцу. ." А как же я должен был это принять? Тебя отнимали у меня, похищали... не возводили на пьедестал, возвеличивая — я всегда смотрел снизу вверх, когда разговаривал с тобой, — а низвергали куда-то вниз, гораздо ниже меня. Мне хотелось закричать: "Мой отец! Он тонет!.." И вот теперь я впервые в жизни должен склонить голову, чтобы увидеть тебя. Должен шевельнуть рукой, чтобы открыть твое лицо и найти тебя. Но не нахожу. Это не ты.

Неужели это мой отец? Неужели это его разбитое, мертвенно бледное лицо, вызывающее не отвращение, нет, а сострадание и боль? Неужели это его расплющенные губы, его фиолетовый лоб?

У тебя был рот. Ты любил ту женщину — твою жену — и любил мою мать. Родился я. Твоя голова была полна мыслей. (А может быть, твои мысли почернели со смертью. Они были такими возвышенными...) В твоих словах заключалось столько света! Боже, почему ты лгал?.. Мне, твоему сыну, лгал.

Ты носил меня на руках по площади. И мне, полусонному, твои руки казались сильными, неспособными меня выронить. Сквозь прикрытые глаза мне виделось вытянутое, как язычок, пламя фонаря. "Спокойной ночи, фонарь". Я был уже дома. Иногда ты ходил со мной к мессе. Ты сопровождал меня туда... Я стоял рядом с тобой на коленях и считал, что ты молишься с благоговением, складывал ладони, как ты, и смотрел, как смотришь ты. Как же ты мог? Почему не сказал мне: "Сын, я не..." Но разве я незаконный? А я сложил бы руки в мольбе, обратил бы свой взор к всевышнему, думая:"Вот мой отец, и он ждет. ."

Теперь я понимаю, почему в твоем взгляде было столько печали. Иногда я ходил тебя встречать. Как же я был горд! "Асис, зайдешь за мной к семи часам..." И для меня уже не существовали ни друзья, ни кино, ничего. Ровно в семь я уже ходил у подъезда, а швейцар говорил мне: "Входи, входи..." (Мой отец читает здесь лекции. Это часть его жизни. Я не хотел посягать на нее.)

Я готов был идти с тобой по длинному коридору вечно... Я становился взрослее, когда шел по этому коридору. Моя тень казалась мне маленькой, но потом я замечал, как наши шаги сравниваются, звучат в унисон, и мы шли нога в ногу. Твоя серьезная, гордая улыбка подбадривала меня. "Это мой сын. За мной зашел сын". Они говорили:

— Уже взрослый мужчина...

Но, может быть, они произносили это как-то странно? Может, им было известно, что я?..

Но тогда я ничего не подозревал, и сердце мое готово было выпрыгнуть из груди от счастья. На улице ветер дул нам в лицо.