Смерть автора

Письмо, написанное Дороти Уэст

8 сентября на имя Джорджии Томсон

Дорогой Мирослав,

я даже не могу просить у вас извинения — я вела себя чрезвычайно глупо. От всей души надеюсь, что это не оскорбило вас. Теперь я понимаю, что вы, должно быть, очень страдаете, и, кажется, догадываюсь, по какой причине. Я спешу сказать вам, что вы напрасно сомневаетесь — вы можете мне довериться; без околичностей, без фокусов и т. д. Я даю вам слово, что, кем бы вы ни были и какие тайны ни скрывали, это не оттолкнёт меня от вас.

Ваша

Дороти Уэст

Письмо, полученное Дороти Уэст

9 сентября

Милая Дороти,

вы обещаете то, чего не знаете сами, как в старой славянской сказке. Если вы считаете, что я скрываю что-то от вас и не решаюсь вам довериться, то дело не во мне, а в вас. Вы видите и знаете всё, но не хотите верить. Страдаю ли я? Смотря что вы понимаете под страданием; опыт научил меня, что в вашей стране это понятие довольно бессодержательно. Но, если вам в самом деле дорога истина, какой бы она ни была — я жду вас завтра у себя дома в 7 часов вечера. Я предприму последнюю попытку объясниться с вами; если и она потерпит провал, вина будет не моя, а ваша — не пеняйте на меня.

Всегда ваш

Мирослав Э.

Из дневника Дороти Уэст

10 сентября 1913. Надо бы писать —11 числа. Время уже далеко за полночь, а я всё ещё сижу у себя в комнате при включенном электричестве, провалившись в кресло, и пытаюсь разобраться во всём том, что обрушилось на меня за прошедший день.

Итак, получив письмо от Мирослава, я долго не раздумывала. Если быть честной до конца, я предпочитала не думать вообще ни о чём. Все мои страхи, желания, вообще все чувства испарились куда-то; осталось только одно — желание, чтобы он наконец мне доверился и чтобы все недомолвки и театральные представления между нами кончились. Я почти автоматически натянула на себя поношенное шерстяное платье, то самое, в котором явилась к нему в первый раз, прикрыла лицо вуалью и поехала по уже знакомому маршруту. В этот раз я нарочно взяла с собой зонтик, зная, что стучать в дверь нечем.

Он открыл мне дверь сам — домработницы не было, либо он опередил её. На нём снова была домашняя куртка, которую я видела на нём тогда, — убогая роскошь неизвестной мне эпохи. Отступив назад и пропуская меня, он сказал:

— Добрый вечер. Я знал, что вы придёте.

Его голос звучал успокаивающе; он взял мою ладонь в свою горячую руку и бережно пожал её. Я откинула назад вуаль — от волнения я забыла сделать это раньше.

— Простите меня. Я не знаю, что на меня нашло тогда, в парке…

— Не стоит об этом говорить, — возразил он, закрывая входную дверь за моей спиной. — Идёмте наверх, в мой кабинет, вас ждёт ужин.

Я смутно отметила, что, стало быть, фотография ещё висит в столовой, раз он не пригласил меня туда. Словно упреждая мой невыговоренный вопрос, он улыбнулся, как умел улыбаться только он.

— Нет, дело не в фотографии. Просто есть вещи, о которых не говорят в английских столовых.

Не говоря ни слова, я прошла за ним наверх, в кабинет. У дивана снова стоял чайный столик с бело-красной вышитой скатертью; ужин был, как и чай в прошлый раз, на одного. Он пододвинул кресло и сел напротив меня, ожидая, когда я приступлю к еде.

— Какой у вас на этот раз предлог, чтобы не присоединиться ко мне? — иронически спросила я. — Уж не подложили ли вы яд и в это угощение?

— Вздор мелете, — ответил Мирослав, откинувшись в кресле. — Вы-то знаете, что это за предлог.

— Довольно фантазировать, Мирослав. Это начинает надоедать.

— А, так вам угодно психологически убедительное объяснение? Извольте: в ужине на двоих есть нечто неисправимо похабное. Конечно, не я извратил смысл этого невинного и благородного занятия, и не мне должно быть стыдно за это. Но что поделаешь…

— Опять ваша риторика, — сказала я, отпив маленький глоточек вина. Ужин был отличный, но у меня отчего-то не было аппетита. — Это вы убили человека, снятого на том фото?

— А кто это ещё мог сделать, по-вашему? — просто сказал Мирослав. Я держала бокал на весу, почему-то не решаясь поставить его.

— Значит, это и есть ваша тайна? Та, о которой я должна была догадаться?

Ответ Мирослава обрушился на меня, как ушат ледяной воды.

— Я, кажется, не делал из этого тайны.

Моя рука задрожала; я поставила бокал на столик, расплескав вино.

— Вы безжалостный человек, — через силу проговорила я. — Мне всё равно, заслуживал или не заслуживал смерти этот ваш партизан, но будьте милосердны ко мне. Чем я заслужила, что вы мучаете меня, играете со мной, как кошка с мышкой?

— Господи, — выдохнул Мирослав. Казалось, его первым побуждением было вскочить с кресла и подойти ко мне; но он остался на месте. Дёрнув свой тёмно-русый ус, он проговорил: — Вы сами себя мучаете. Я и не думал с вами играть.

— А что же, по-вашему, произошло в парке? Зачем вы нарисовали на шее шрам и перепугали меня до полусмерти?

— Шрам не нарисован. Он настоящий.

— Хватит выдумывать! — вне себя воскликнула я. — Чтобы оставить такой шрам, вам должны были отрезать голову. Вы что же, после этого остались живы?

— Я этого не говорил, — оборвал Мирослав.

Я мучительно подыскивала слова, сбитая с толку от растерянности и обиды, но не успела ничего сказать. Заговорил Мирослав, встав с кресла. Он стиснул руками концы шарфа, стоя посреди комнаты.

— Вы сами себя мучаете, — глухо сказал он, — потому что не хотите поверить очевидному. Вы создаёте себе мучения, не я вам. Меньше всего я хочу вас травмировать. Вам нужно либо оставить размышления о том, кто я такой и говорю ли вам правду, либо поверить — тогда мучения прекратятся сами собой. Но, мисс неверующая, если вы хотите вложить персты в мои раны — я выполню ваше желание.

Так же, как в прошлый раз, он размотал шарф и бросил его в кресло. Шрам был на месте. Я не успела высказать что-либо по этому поводу — Мирослав сбросил куртку и без малейшей застенчивости обнажился до пояса.

Мне стало дурно. Тело у него было смуглое, безволосое и довольно правильное, если не принимать в расчёт худобу; но вдоль и поперёк его пересекала путаница блестящих сморщенных шрамов. Шрамы вились и по рукам, словно браслеты, охватывая плечи, предплечья и запястья. Левого соска у него не было вовсе — на том месте, прямо против сердца, виднелась глубокая впадина, в которую действительно можно было вложить палец.

Я окаменела. Мне было трудно дышать. Мирослав повернулся ко мне спиной. На спине было то же самое — и след звездчатого разрыва под левой лопаткой.

— Как, по-вашему, можно это нарисовать? — устало спросил он. — Можете потрогать и потереть носовым платком. Они не сотрутся.

— Не буду, — я потрясла головой. Даже при всём желании, я не смогла бы сейчас встать. — Что… с вами сделали?

— Изрубили саблями на куски. Только и всего.

— Только и всего? — прошептала я, бессмысленно уставившись в пространство. Мирослав кивнул и протянул мне левую руку. Я ухватилась за его предплечье и ощупала шрам. Без сомнения, это была плоть — изувеченная, деформированная, но тугая и горячая. Я отпустила его; я слышала в тишине кабинета отчаянный стук собственного сердца.

— Что это? Вы… живы или мертвы? — облизывая пересохшие губы, спросила я. Мирослав печально усмехнулся.

— Это неважно. На Балканах этому не придают особенного значения.

— Как так? — голова у меня шла кругом. Я пыталась уже не поверить, а понять, вникнуть в логику происходящего. Мне не особенно это удавалось.

— У нас случается так, что человек может проморгать собственную смерть — я знал одного такого. Всё это оттого, что мы не очень-то обращаем внимание, живы мы или нет. Для вас это кажется странным? А мне кажется ещё более странным то, что у вас в Англии литературные герои гораздо живее реальных людей. Мёртв я или жив, я настоящий. И я Мирослав-боярин.