Зимние каникулы

— Марица, в комнате хозяина, особенно в шкафчике, ничего не трогайте, пусть все остается как есть!

«Проклятый пузырек» так или иначе почти ежедневно давал о себе знать. Ката было понадеялась, что, уговорив Баришу, загладила свою вину, но теперь ей давали понять, что вина еще не искуплена, а нанесенный ущерб не забыт. Признаться, в глубине души она никогда не считала себя виноватой. И тем не менее в ней подымалось смутное чувство вины, которая именно из-за своей абсурдности принимала все более мрачный и фатальный вид, становясь чем-то вроде первородного греха или греха незаконного рождения. В этом чувстве утверждали ее не столько непрестанные уколы хозяйки, сколько (что было куда как тяжелее) немое прощение Ловро. Он с этой историей покончил и предал ее забвению. Но она, томимая мыслью о прощении, денно и нощно думала о его доброте, а тем самым и об отпущенном грехе. Вот почему чувство благодарности и чувство вины слились в ее душе в одно неразрывное целое.

Однажды дождливым вечером Ловро вернулся домой унылый и промокший, его широкий полуцилиндр устало приник к ушам. Ката по обыкновению кинулась, чтобы снять с него галоши. Но там уже стояли госпожа Ванда и Марица. Ловро плюхнулся в кресло и стал тереть ладонью глаза, словно бы утомленные долгим чтением. Он беспомощно вытянул дрожащие ноги, будто для ампутации, не глядя, в чье распоряжение они поступают. «Вот вам, — как бы говорил его беззащитный жест, — вот они, берите, кто сможет, и разувайте!» Марица поймала одну ногу, а Ката ловко взялась за другую. Ничего, она согласна делить его с Марицей. От рокового холодного голоса госпожи Ванды отнялись руки.

— Не трудитесь, Ката. Это сделает Марица.

Госпожа Ванда взяла у нее галошу и отдала Марице.

— Отнесите наверх, на свое место!

Ух!.. И до этого добрались!.. И это у нее отнимают! Марица в доме без году неделя, где ей знать «свое место»! И тут ее обдало страстным желанием здесь же, без всякого стеснения, выплеснуть им в лицо все, что накопилось на душе, поразить одним словом — емким, тяжелым, увесистым, да только, видно, не существует на свете такого слова или просто нейдет на ум, и она, захлебнувшись громадностью того, что хотела высказать, не смогла выдавить из себя ни звука. И только, словно лапки зарезанной курицы, беспомощно вздрагивали ее поднятые руки. С нелепой суетливостью, какая бывает при сильном волнении, она взбежала по лестнице и заперлась в своей каморке. Не выходила весь вечер, а когда Марица как-то конфузливо позвала ее через дверь ужинать, ответом на ее робкие мольбы было гробовое молчание. Не раздеваясь, бросилась Ката на постель и, уткнувшись лицом в подушку, зажала ладонями уши. Так пролежала она до самой ночи, пока в доме не смолкли голоса. Тогда и на нее снизошло успокоение; судорожный плач сменился какой-то блаженной умиротворенностью, превращавшей перенесенные обиды и унижения в светлую и тихую грусть. Прошло, пожалуй, часа два-три… Разбудил ее шум крыльев завозившейся во дворе птицы; она оправила измятую одежду, собрала свои пожитки и села на кровать, обняв руками узелок: она ждала, когда встанет доктор. Слезы высохли, на лице было выражение тихой решимости. В уме она отыскивала какой-нибудь великодушный прощальный жест — ей хотелось уйти с достоинством. Наконец она вытащила из узелка желтый шелковый платок, подаренный госпожой Вандой после соглашения с Сурачами, аккуратно свернула его, разгладила ладонью и положила на столик. А едва заслышав шаги Ловро, спускавшегося в приемную, взяла свой узелок и сошла следом за ним. Ловро собирался варить кофе — на столе у окна горел синий огонек спиртовки; он удивленно обернулся, ложка в одной руке, джезва — в другой. Вчерашние спазмы в горле отпустили, и из глубины души вырвался непрерывный и стремительный поток печальных и укоризненных слов. Госпожа Ванда проснулась; лежа в своей постели, она слышала невнятное Катино бормотание, и, хотя нельзя было разобрать ни слова, сцена в ее глазах отнюдь не теряла своего драматизма. Через несколько фраз Ката захлебнулась слезами: упав на колени, она схватила руку Ловро, в которой была ложечка, и в исступлении стала покрывать ее поцелуями. Он вырвал руку, вторая его рука, с джезвой, из которой выливалась вода, висела в воздухе; и, словно распятый, он растерянно повторял: «Божье создание!.. Божье создание!..» Но она его не слушала… Потом, так же внезапно, как и появилась, поднялась с колен и выскочила из комнаты. Ловро слышал, как за «божьим созданием» захлопнулась входная дверь.

Раннее воскресное утро. На улицах города безлюдно и пустынно. И только возле своей «Торговли бакалейными и другими товарами» прохаживался, выпятив живот и заложив руки за спину, старый Шарич в воскресной шляпе. Улица, по которой она шла, вывела ее из города; какая-то необъяснимая решимость заставляла ее идти. Примерно через час на холме, куда поднималась дорога, завиднелся стоявший на перекрестке трактир Глодана. Теперь это перепутье на горизонте стало для нее временной целью, придававшей усталому телу новые силы. В корчме она присела отдохнуть. Сняла с натруженных ног башмаки и надела холщовые домашние тапочки. Куда теперь? Тут она вспомнила, что от этого перекрестка отходит дорога на Смоквицу, село, где живет Бариша. Там она увидела единственный выход и решительно направилась в Смоквицу. Теперь она шагала по извилистому и мягкому от пыли проселку. Солнце еще было не высоко, и облака пыли в только что покрывшихся листвой ветках были пронизаны золотом. Она шла словно зачарованная. Вдоль дороги тянулись уже зеленые живые изгороди, там и сям грелись на солнышке небольшие селения — отвернувшись от бурь и непогоды, они радовались полудню. Навстречу ей попадались стайки сельских девушек с сильно напомаженными и разделенными на прямой пробор волосами, в жестких неношеных башмаках и шелковых передниках, они удивленно разглядывали незнакомку и спешили дальше, поминутно оборачиваясь. На ближних и дальних церквах, словно перекликаясь, зазвонили колокола. Тут она вспомнила, что сегодня Вербное воскресенье.

Ее холщовая обувь неслышно пылила по дороге; голопузые ребятишки, едва завидев на дороге сильно смахивавшую на огородное пугало фигуру, прыскали в кусты и затихали, когда она проходила мимо; в глазах появлялась озадаченность — детские умишки соображали: это бредет в село сама матушка-зима. На лугу у дороги девчонки пасли овец. Ката спустилась к ним отдохнуть. На коленях у одной из них лежал только что родившийся ягненок — он часто дышал и был совсем мокрый, а ягнята постарше, нескольких дней от роду, прыгали вокруг на своих негнущихся ножках и подбегали к матерям, тычась мордочками в вымя и быстро-быстро вертя хвостом, а те как ни в чем не бывало спокойно щипали траву. Ката села подле девочки с ягненком. Та испуганно взглянула на нее и чуть было не разревелась, вторая, отбежав шагов на двадцать, будто бы для того, чтоб вернуть овец, выглядывала через ограду, озорно улыбаясь. Ката взяла у девочки ягненка и положила к себе на колени. Девочка вздохнула с облегчением: теперь ничто не помешает ей задать стрекача — Катины руки заняты. Ката стала задавать ей вопросы, и девочка до того осмелела, что пустилась с ней в разговор. Она рассказала о каждом ягненке: от какой он овцы, когда появился на свет, какие овцы яловые.

— Видишь вон ту, Белянку, еще с прошлого году яловая. А та, Темнуха, редкий год не приносит двойню.

Ката слушала и спрашивала. Давно не держала она в руках только что родившегося ягненка, и теперь прикосновение к нему было для нее удивительно приятным и благотворным. Она вспомнила, что не была в селе с тех самых пор, как еще девушкой, гонимая нуждой, отправилась в город, в услужение. В голове вихрем пронеслись воспоминания о домах, которые она переменила, пока не поселилась у Фуратто, — домах, где пышущие здоровьем хозяева и их дети смеялись над ее рыжей косой, уложенной на макушке, издевались над ее крестьянской неловкостью, приводили в смущение перед большим зеркалом или потехи ради посылали в лавку за «птичьим молоком». Вспомнила то утро, когда, возвращаясь с рынка с корзиной на руке, натолкнулась на Юре Бреуля, своего ближайшего соседа, который на вопрос, что нового в селе, сначала по привычке ответил: «Да вроде б ничего, все по-старому», а потом добавил: «Хотя постой, во вторник схоронили твою матушку» — и, когда она заявила, что пойдет вместе с ним в село, стал отговаривать: «Мне-то что, да только ни к чему это — ее уж нет, а тятя твой привел в дом Марту Шабанову». Вспомнился мелкий чиновник Паве, который ухаживал за нею целых семь лет, в ожидании, когда получит повышение и сможет наконец жениться, а потом, когда кончились ее сбережения, исхлопотал перевод — и был таков. Теперь, по прошествии стольких лет, все это показалось ей таким далеким, таким незначительным, словно происходило с кем-то другим.