Визит

А то был как-то Ондрей в корчме. Вошел он, дверей даже за собой не закрыл — и сразу к стойке. Ноги расставил, шапку на лоб, опрокинул разом сто граммов сливовицы и, когда вылил в себя еще два раза по такой порции, крикнул удивленному корчмарю: «Ну, я ему еще покажу!»

— Что случилось, с тобой, Ондришко?! — перепугался корчмарь, но ответа не получил и непонимающе глядел на широкую удаляющуюся спину Ондрея. И когда хлопнули двери, поставленный в тупик поведением Ондрея, корчмарь продолжал раздумывать о нем в пустой корчме и вдруг сильно ущипнул корчмарку: она даже вскрикнула.

Потом еще Ондрея видели на задах, как он грозил кулаком неизвестно кому, а скорее всего, богу на небесах, господи, прости и помилуй. Старухи, видевшие его, уже раздевшись и отходя ко сну, вспоминая, начинали истово креститься. Говорят еще, то ли от злости, то ли от тяжести своих кулаков он потом опустился на колени и долго так стоял. Быть может, это ему не во вред пошло, но от злости стал он грызть мать сыру землю.

Наступила, однако, жатва, и все остальное как-то потеряло свой смысл. Известное дело, любая настоящая работа, и, уж конечно, работа в поле, заслоняет от людей семейные и прочие проблемы человеческих взаимоотношений. И вот наш Ондрей Малах достал из-под черепичной крыши риги косу, особым образом заточенную, чтобы жать хлеб, которая в наших краях зовется не иначе как «грабли», это, собственно говоря, косовище с маленькой деревянной решеточкой, он отбил косу и — давай бог ноги — пошел за Глиниско. Во время такой работы ни один добрый крестьянин много не разговаривает, так и Ондрей, пока не сжал клин ячменя, не сгреб, а потом перевязал снопы вместе с женой Евой, пока не уложил снопы в крестцы и не свез их потом на гумно, не сказал и трех-четырех фраз, да и то очень кратких, и раз десять только выругался. А длилось это почти целую неделю.

В субботу утром, вместо того чтобы радоваться, что ячмень на гумне и он управился с ним до дождя, который лил уже вовсю; вместо того чтобы опереться спиной об угол дома, закурить сигарету или дать глазам отдохнуть на полных лодыжках жены, снова принялся Ондрей Малах злиться. Жилы на его шее так набрякли, что жена его Ева испугалась их, точно змей. Не больно-то успокоили его и галушки с брынзой. И он выбежал из комнаты. Какой бы длинный ни был скачок, и он имеет свой конец. И как ни быстро выбежал со двора наш Ондришко, все же он остановился. Старого Сепко он увидал перед его домом.

— Ну, с чем пришел, сынок? — спросил старик и поскреб себе усы под носом как раз в том месте, где они были больше всего окрашены никотином.

— Ну, как же, — проворчал Ондрей, опуская вниз бегающие глаза, — видать, правду вы сказали, вот я и решился…

И так же, как пришел, не здороваясь, он ушел, не прощаясь.

— Не покурим разве? — крикнул ему вдогонку старик.

— Нет, не сейчас, я иду.

— Ты так решил? Но ведь пока жив, никогда не поздно…

Перед домом сводного брата он некоторое время топтался. Поглядел на крышу, не протекает ли, толкнул дверь погреба и прислушался к скрипу петель, выбросил из сеней камушки, потом вытер сапоги о соломенную подстилку перед входом, не миновал и коврик, который лежал выше, и вытер о него подошвы дочиста.

И вошел.

Сквозь стеклянный верх кухонных дверей он увидел Шимо, постучал и открыл двери.

— Добрый день, — сказал Ондрей.

— Заходи, — ответил Шимо с прохладцей. Даже из-за стола не встал, только голову поднял. Они искоса поглядели друг на друга.

— Садись, — предложил Шимо.

— А где жена? — спросил, садясь, Ондрей.

— Поросят кормит, — ответил Шимо. — Пошла дать им листьев, чтоб не было зоба… А ты чего?

— Да вот, Шимко, пришел я… — начал он нерешительно, но тотчас осмелел. — Если я не ошибаюсь, — продолжал он, — завтра как раз полгода, как мы похоронили отца, да будет ему земля пухом… Ты знаешь, что он хотел поделить свое имущество пополам…

— Ну? — мычит Шимо, поднимает голову, косится на Ондрея, но не перестает выскребать грязь из щели в столешнице.

— Так вот, — продолжает Ондрей, — покойный отец желал, чтобы мы поделили имущество пополам… А вчера вечером, когда коровы возвращались, я посмотрел на твою Рыжуху… А она-то ведь стельная..

— Ну и что? — спрашивает Шимо.

— Как это «ну и что»? Не понимаешь, что ли? Раз ты взял стельную корову, значит, тебе досталось больше… Разве не так?

— Так, и что ты хочешь?

— Как что я хочу…

— Ты ведь выбирал первый, когда мы делились, мог выбрать и Рыжуху…

— Но я ведь не знал тогда, что она стельная.

— Конечно, ты думал, что нагулена твоя корова, а если б ты был прав, ты пришел бы?

— Это совсем другое дело, — возражает Ондрей. — Однако все ведь так, как я сказал, и потому половина теленка моя!

— Никогда! — кричит Шимо и стучит кулаком по столу. — Никогда! Понятно тебе?

— Посмотрим! — кричит Ондрей, хлопает дверьми и уходит.

Шимо хочет еще что-то крикнуть, но гнев душит его. И так он ждет свою жену Юлу.

— Чего хотел Ондрейко? — спрашивает жена насмешливо.

— Полтеленка, — отвечает Шимо.

— Теленка? Какого?

— Какого, какого! Того, что у Рыжухи в брюхе!

— Господи, боже мой. — От удивления Юла едва не падает. — Ну, вор, паскуда, разбойник, — начинает она ругаться, опомнившись. — Этот и штаны бы унес, разрази его, где бы он ни был.

— Не проклинай, — останавливает ее Шимо.

— Да у тебя и изо рта вырвать можно!

— Да сказал я ему все, — сердится Шимо.

— Это его ведьма подговорила, чтоб ее… — Она замолкает, потому что Шимо быстро встает.

— Куда идешь?

— Ухожу, — говорит Шимо, берет шапку с полки и уходит.

В корчме народу видимо-невидимо. Перед крыльцом стоят несколько возов, а внутри как в улье. Но когда Шимо входит, все на минуту затихают. И смотрят на двери, потому что Шимо закрыл их собой целиком. Они отвечают на его приветствие, втягивают животы, выставляют грудь, чтобы показаться смелее. Не одного бы вынесли отсюда, если бы Шимо только два раза замахнулся.

Стакан наполняется еще раньше, чем он подходит к стойке. Он стучит по стеклу, пьет. Корчмарь перестает вытирать бутылку и снова наливает ему. Потом, ополоснув стакан в ведре, тихо спрашивает Шимо:

— Вы чего, поругались? — и показывает в угол. Только сейчас Шимо смотрит туда и видит: в углу спиной к нему сидит Ондрей.

— Он тут грозился, — говорит корчмарь.

— Налей! — кричит Шимо.

Бутылка в руке у корчмаря дрожит, он едва не льет мимо.

— Даешь мне в долг, разбойник? — спрашивает Шимо.

— Тебе, конечно, — смелеет корчмарь.

— Запиши, — бормочет Шимо, утирается тыльной стороной ладони и этой же рукой приветствует всех на прощание. Он идет к дверям медленно и не оглядывается. И сразу же, как только переступает порог, шум усиливается. Мужчины наклоняются друг к другу, и говорят они, конечно, сейчас о Шимо и Ондрее. Они хорошо знают, что с Шимо лучше не спорить, а еще лучше вообще не попадаться ему на глаза. Недавно его в этой корчме рассердили, так он человек шесть притиснул столом к стене и отходил кнутом по ком попадется. Они потом и не пикнули.

Корчмарь берет стакан Шимо, ополаскивает его и вытирает полотняной салфеткой досуха. Глядь, а перед ним Ондрей.

— Сколько выпил? — спрашивает он тихо.

— Да немного, всего двести граммов, — отвечает корчмарь.

— Говорил тебе чего-нибудь? — спрашивает Ондрей.

— Ничего. Только пил. Но мне показалось… что-то ему стало поперек горла…

— Ну, мы еще посмотрим! — мрачнеет Ондрей и не идет на то место, где он только что сидел. Он колеблется, присоединиться ли к мужикам, которые начали петь песни, потому что Габор Мрава продал лошадей и теперь с прочими и с покупателем пьет отвальную, но все же решает уйти. В двух шагах от корчмы он встречается с женой Габора.

— Габор там? — спрашивает Зуза.

— Да.

— Один?

— Нет!

— Ну, пойду, — огорчается женщина.

— Иди, они уже поют.