Из жизни единорогов

— Минестроне по-генуэзски из савойской капусты? Можно. Остальное дома все есть, — он перелистывает страницу.

— О, господи! Док! Это выглядело как натуральная сцена ревности!

— Правда? Как интересно! А у меня есть повод? Ты собираешься с кем-то другим заниматься переводами?

У меня уже просто нет слов, и я начинаю тихонечко рычать.

— Да, да, да, да… Я в ужасе от твоих эротических предпочтений. Ты это хочешь от меня услышать?

— Каких эротических предпочтений? — искренне удивляюсь я.

— Мой заклятый враг сидит напротив тебя и строит тебе глазки. И ты ей это позволяешь! Что я должен был, по-твоему сделать, чтобы этому помешать? Добро бы еще Фейга, красивая девушка, или там Ляля. Но Рита!

— Рита — красивая девушка! — возмущаюсь я. — Рита вообще самая красивая девушка в библиотеке. Этого не знают только те, кто настолько слеп, что вынужден читать книги с лупой.

— А я так не думаю, — и снова утыкается в книгу.

— Доктор, хотите, открою вам одну страшную тайну? Если вы смотрите на женщину, и не видите, что она красивая, это не женщина некрасивая. Это значит, что вы просто смотреть не умеете.

Он поднимает на меня свой классический мрачно-иронический взгляд — такой, какой припасен у него для ответов библиотекарям, в том числе той же Рите.

— Да? А в отношении мужчин этот принцип тоже работает?

— Да, кто ж на мужчин-то смотрит? — смеясь, говорю я. — Если сама культура заставляет нас любить женщину.

— Ну, хоть в чем-то можно быть спокойным… — ворчит он, снова перелистывая страницу.

Я лезу посмотреть, что он там читает. Он мне не дает, я начинаю настырничать. Так мы сходим с эскалатора, и я уже просто вьюсь вокруг него кругами в переполненном вестибюле, но реакция у него все равно лучше моей. В какой-то момент, когда мы ждем поезда перед металлической черной дверью и он снова погружается в чтение, мне почти удается цапнуть у него книгу.

— Так, руки прочь от моей книжки, — уже почти со смехом отнимает он ее у меня обратно. — На женщин вон смотри. Раз ты культуре противостоять не можешь.

Книжка оказывается «Комнатой Джованни». Ах, Лиса, неужели ты и это знала?.. Но все-таки какая потеря!…

* * *

— Гоша, а почему вы все время в пальто ходите? — звонким голосом спрашивает Ляля.

— Да, разрешите нашу главную интригу, — саркастически добавляет Лиса.

Мы со Штерном в комнате библиотечной группы. Он в очередной раз зашел ко мне за деньгами, я вспомнил, что оставил их в рюкзаке и мы пошли за ними к нам наверх. По пути нам встретилась идущая ополаскивать чашки Ляля и, хлопая своими длинными крашеными ресницами, сообщила, что у них отлетела петля на шкафчике, мол, не поможем ли мы им справиться с этой задачей.

— Конечно, поможем, — тут же ответил я, вспомнив, что у нас где-то должна быть соответствующая отвертка.

— Ты всегда так легко введешься на провокации? — интересуется у меня Штерн, пока я ищу инструмент у нас в комнате.

— Какая ж это провокация?

И вот мы у библиотекарей. Штерн сразу же, как вошел, тут же сел, развалясь, на один из шатающихся стульев, а я принялся колдовать с дверцей. Лиса с Лялей обмениваются многозначительными взглядами за моей спиной, только что не хмыкают. Впрочем, они настолько возбуждены тем обстоятельством, что им удалось заманить «крокодила» в свою комнату, что они тут же начинают его всячески обхаживать, первым делом предлагая ему кофе.

— Канцерогенчики, — задумчиво произносит Штерн, заглядывая в банку из-под «Нескафе», куда давно уже засыпан какой-то более дешевый вариант чего-то растворимого и гранулированного. Он, впрочем, не отказывается, а на вопрос Ляли отвечает, что это у него вошло в привычку с Университета.

— Сенча, истфаковский выкормыш, просвети коллег, что из себя представлял читальный зал на втором этаже нашего желтого дома.

— Да! Точно! Там же вечно такой дубак был!!! — моментально откликаюсь я.

— Вот видите, это даже Сенч помнит, — с каким-то особым акцентом произносит Штерн.

«Даже»! Еще бы мне не помнить! Я там чуть ли не целыми днями сидел, потому что в моей общажной комнате невозможно было заниматься.

— Странно, — замечает Лиса. — У нас вроде всегда хорошо топят.

Это меня тоже всегда интересовало, потому что дома в халате и на улице он совершенно не мерзнет. Я уж молчу про всякие там театры и филармонии.

— Ну, считайте это психосоматикой, — снова безразличным тоном произносит Штерн. — У нас ведь у всех, кто в то время учился, что-то такое есть. У Сенчи вон желудок ни к черту, Ляля с Ритой тоже вечно в окружении всяких таблеток в столовой обедают.

С этим не поспоришь, девяностые, они и есть девяностые…

— А ведь правда! — восклицает Ляля, — Вот, сразу видно, историк!

Ага, а я что?.. Не историк, что ли?..

— Хотите варенья, — начинает она сужать круги. Получив молчаливый отказ, она тем не менее, отчаянно пытается открыть магазинную банку с джемом. Естественно, ей это не удается, и естественно, она протягивает банку Штерну с просьбой помочь ей, слабой женщине.

— Ляля, — наставительным голосом отвечает ей этот противник всяческих «провокаций», — я ни разу в жизни не встречал женщины, которая бы не знала, что для того, чтобы открыть стеклянную консервную банку, надо предварительно подковырнуть крышку ножом.

Лиса со вздохом берет у Ляли варенье и открывает его предложенным способом.

— Что и требовалось доказать, — комментирует мой сожитель.

— Интересно, а для чего же тогда мужчины нужны? — деланно возмущается Ляля.

— Ляля, ну что вы, как ребенок? В постиндустриальную эпоху, особенно в большом городе, мужчины нужны только для того, чтоб было с кем детей делать. Вон у Лизаветы спросите, если не верите.

Нарочно оглядываюсь на Лису: она смотрит на него с улыбкой, с нехорошей улыбкой смотрит.

— Да ну, что вы такое говорите! — ничего не заметив, уже искренне возмущается Ляля. — Мужчины нужны, чтобы их любить, чтобы о них заботиться. Потому что с ними весело, с ними ничего не страшно…

— Слышь, Сенча, чего Ляля говорит? Отверткой-то необязательно орудовать, чтоб тебя ценили. Как и банки открывать.

По счастью Ляля и на этот раз не понимает его наезда, на этот раз уже в мой адрес.

— Нет, ну конечно, это необязательно. Но все-таки это приятно, когда с кем-то можно почувствовать себя слабой и беззащитной. И мужчинам, между прочим, это тоже приятно. Поэтому вас и просят помочь со всякой мелочью, чтобы вам приятное сделать.

— Да гормоны это все, Ляля, то, что вы описываете, — изрекает этот противник «гендерных игр». — К настоящему чувству это вообще никакого отношения не имеет. Вон Сенча, уж на что ходок, а и то, когда вместе куда-то идем, вечно все улицы поперепутает.

Вот зараза-то!.. К сожалению, но в чем-то он прав. «Женский мозг» или «гормоны», но что-то тут точно есть. Потому что я, обычно никогда не страдающий топографическим кретинизмом, действительно, в последнее время что-то страшно расслабился и не всегда могу сообразить, каким именно путем лучше идти и в какую сторону. При том, что, когда я иду куда-то один, подобных проблем у меня не возникает.

— А я считаю, что мужчины нужны не для этого, — исключительно ради компенсации встреваю я. И далее несу что-то в своем излюбленном духе про заботу, ответственность, умение находить выход из любых жизненных ситуаций, не впадать в панику, держать на руках чье-то небо, угадывать чужие желания, изменять мир к лучшему для отдельно взятого человека…

Оглядываясь, я замечаю, что все трое взирают на меня с одинаково ироничными улыбками.

— Трудно же тебе живется, — замечает Штерн, явно выражая общее мнение. И только Лиса в состоянии оценить степень его язвительности.

В этот момент в комнату влетает Рита. Она вся в растрепанных чувствах. Ее молодой человек опять устроил ей, по ее выражению, сцену, обозвал ее дурой, проституткой… Прочие эпитеты мы услышать не успеваем, потому что она поворачивается и тут же осекается, видя сидящего за ее спиной Штерна. Несколько секунд она, замерев в повороте, смотрит на своего заклятого врага, а тот даже не пытается скрыть насмешку.