Мертвые сыновья

Потом он видел его еще. Эррера почти всегда приезжал под вечер. Пил вино. Много пил, но пьяным не был ни разу. Говорил мало, но если спросят о войне, глаза у него зажигались, и он начинал рассказывать. Никто как следует не понимал его рассказов. Для тех жителей Эгроса, которые воевали, война была необычной, затянувшейся страдой, когда пришлось защищать какие-то чужие вещи, и слава богу, что она кончилась.

В Эгросе не было друзей. Даниэль это знал. Никогда не было. К вечеру сюда шли усталые, измотанные люди в сдвинутых набекрень или назад беретах. Шли с плотины, из деревни. К доктору, снимавшему второй этаж, над таверной, приходили учитель и секретарь муниципалитета. Они поднимались в маленькую столовую по темной, скрипучей лестнице и проигрывали свое жалованье за бутылкой красного вина, шлепая об стол потрепанными картами. Иногда они говорили о правительстве, но разговор не клеился. Мадрид был очень далеко, все города были далеко. Доктор выписывал «АБЦ» [9], секретарь и учитель брали ее почитать. Потом газету откладывали — на зиму. Учитель ходил в вельветовом, совсем потертом костюме, как крестьянин. Доктор носил синий — должно быть, еще к свадьбе сшитый — пиджак и грубошерстные с наколенниками брюки. У секретаря были брюки из хорошей каталонской шерсти, по-видимому — вечные, хоть и немного пообносившиеся за шесть лет; клетчатый, слишком длинный пиджак, полосатая рубашка, твердый, как будто прорезиненный темно-красный галстук, очки в проволочной оправе и белые альпаргаты [10] — ботинки всегда жали ему. Все трое кивали Даниэлю и исчезали наверху. Дочка хозяина вставала на стул и зажигала свечи, потому что лампочка была слабая. Электричества не хватало, и часов до одиннадцати, пока не лягут все в Эгросе, его экономили. А в одиннадцать включали радио. Люди слушали странные, сбивчивые, колдовские голоса, слушали музыку и, наверное, о многом думали. Пили и слушали странную далекую музыку, которая ни в коей степени не имела к ним отношения, — даже не верилось, что такая бывает. Даниэль знал, в Эгросе не было друзей. Просто — усталые люди приходили под вечер или позже и пили вместе вино. Иногда молодые пели, иногда ругались. Это зависело от настроения, от урожая, от погоды. Или от женщины. Пели редко. В таверне, как в темном, горьком колодце, тонули и усталость, и молчаливый протест, и те желания, о которых не скажешь на исповеди. А может — и преступления. В колодец таверны падало время, дни без вчера и без завтра. Люди не любили думать. Таверна была им нужна. Наверное, поэтому кабатчик отличался от всех. Он стоял за стойкой, протирал стаканы, слушал, порой вставлял замечания. Он был толстый. С Даниэлем, с Диего Эррерой и с жандармами он ладил. Умел закрыть дверь вовремя, умел не видеть, как пристают к его дочке. Дочка была крепкая, высокая, с глазами дикой козы, с неверной улыбкой. Жена — болтливая, всюду совала нос. В Эгросе люди не дружили. Они сходились вечером в таверне и пили вместе.

Когда Диего пил, люди подходили к нему. Лесники Энрикеса, начальство из лагеря, чиновники, жандармы. Иногда казалось, что почти неуловимая насмешка витает вокруг него. Его обвиняли в мягкости, в излишней доверчивости. Так о нем говорили. Однажды хозяйка сказала, глядя на Даниэля:

— Не знаю, что это с доном Диего. Не любят его у нас. Особенно это воронье из конторы. Дон Диего не умеет по-ихнему крутить. Он человек прямой. Терпеть не может все эти штучки.

— Какие штучки? — спросил Даниэль.

— Ну, какие… Всякие мошенства, приписки… Сам понимаешь. Арестанты — люди подневольные, молчат, боятся, а эти, из конторы, греют руки. Уж ясно, жаловаться-то некому! Да, не хотела бы я быть в их шкуре! Ну, а дон Диего, говорят, в таких делах вроде святого.

Она хихикнула каким-то жестяным смешком и хитро, сбоку взглянула на Даниэля.

— Один раз, сама видела, чуть не лопнул со злости. Тут кто-то сказал, зачем, мол, к нам привезли этих уголовников поганых. А он прямо весь побелел и как заорет: «Они искупают вину трудом!» Помяни мое слово — если он правда такой, добра не будет. Они уж отблагодарят! Очень он с ними нянчится. Другие и на арестантов не похожи. Придут в деревню, покупают, ходят туда-сюда. Как бы не наделали ему хлопот! Пораспускались они у него.

Даниэль молчал, и, по-видимому, она принимала это за недоверие.

— Есть там один, Сантой зовут… не видал? Вечно тут шныряет. На побегушках. Говорят, артистом служил. Очень может быть. Такой у него разговор, прямо как в театре. Кто-кто, а этот дона Диего не предаст. Только дурак он, не все у него дома. Я слышала, дон Диего его приглашает, чтоб он ему стихи читал. Могу себе представить! Тут я иногда суну ему стаканчик, он и начнет пороть. По его выходит, дон Диего святой или блаженный там какой-то. А я так полагаю: с тех пор как убили его сына, соскочил у него винтик. Ты что, не знал? Как же! У дона Диего убили сына. Говорят, красные. Восемнадцать лет ему было. Не знал?.. Да, так вот, несчастный этот Санта вроде как завороженный. Навряд ли он понимает эти все ученые книги, а поговорить про такое, ох, как любит, — прямо лопнешь тут со смеху! И в чем душа держится, чахотка одна! Ну, ясное дело, за ним и не смотрят почти что. Конечно, завидовать ему не приходится… А все ж есть, которые завидуют. И еще он по воскресеньям у доктора помогает, на осмотрах. Грамотный, дальше некуда… Говорят, и на кухне пристроился… Дурак, дурак, а на каменоломню не ходит. На машиночке стучит, красота!

Она замолкала, когда муж, подталкивая ее плечом, загонял в комнату. Он не любил разговоров. Делу они не помогали. У него было свое правило: слушай и молчи.

И снова в своем углу Даниэль погружался в темень, в молчание. Он растворялся в молчании, медленно растворялся. Люди не дружили в Эгросе. К вечеру (вечеру грез, воспоминаний, надежд, радостей, бед) они успевали устать и шли послушать непонятную музыку, от которой словно сжимались, переносились куда-то. Шли выпить и заткнуть музыкой промежуток между двумя стаканами.

«Как там, тогда. Как всегда…»

●

Это был не то бар, не то кабак на углу улицы Барбара и улицы Святого Рамона. Там стоял граммофон-автомат. Бросишь в щелку десять сентимо, что-то поурчит, и вдруг вырвется музыка. Джаз. Такого он не слышал никогда. Он сидел в углу, перед ним был стакан вина — светлого, топазового вина, сверкающего в свете ламп, холодного, невыносимого на пустой желудок, — когда он услышал в первый раз эту пластинку. Было часов десять, не больше. Он запомнил зеркала на стенах, крашеную темную мебель и граммофон. Мужчин и женщин. (Все те же мужчины и женщины, что всегда в его жизни, те же глаза, те же рты, то же дыхание жизни отравляет воздух.) Все это было в первый раз, раньше он слушал только осенний ветер над полем, крики крестьян на пастбище, цокот копыт по камням. В первый раз труба Луи Армстронга сотрясала стекла. Там, в углу, один среди толпы, он смотрел на людей, на их глаза, и в первый раз слышал кларнет Бени Гудмана и голос Дьюка Эллингтона. Люди шли на зов граммофона, приподняв плечи, вылупив глаза, приоткрыв рот, словно собирались что-то проглотить (он не знал, что они — альфонсы, уголовники, отставные боксеры, мошенники, девки), и отступали не глядя, — наверное, в потерянный рай. Мужчины и женщины. Многие двигали плечами в такт дрожащим стеклам. Ушами, глазами, кровью, всей жаждой жизни он впитывал гнусавый, хриплый голос, незнакомый голос трубы и саксофона. Рядом, на полу, как верный пес, как терпеливый старый друг, лежал чемодан Элиаса Корво, напоминавший о былом величии всеми монограммами и ремнями. «Вина, пожалуйста». Нет, здесь не то, что у Мавра. «Белого? Красного?» Он пожал плечами, и ему принесли вот этот низкий прямоугольный стаканчик холодного желтого вина, сверкавшего на столике огромным лимонным леденцом. И рубашка и руки были совсем липкие, он сам — весь в пыли, в саже. Все тело ломило. Он ехал в третьем классе два дня. Из деревни в город — на машине. Затем в Барселону — поездом. Все ломило, но не так, как в поле, после работы. Так ноют кости от сырости.