Плохо быть мной

— Ты это специально говоришь? — занервничал вновь Морисси. — Ты нас сейчас подкалываешь? Ты вообще о чем?

— О том же, о чем они. А они о первом убийстве человека человеком. Genius только что сказал, что «будут уделывать артистов, как Каин уделал Авеля»? — Я обвел взглядом всю компанию. — Как говорят на моей родине — хорошо сидим. Я рад, что вы здесь. Мы. Здесь. Сперва не понравилось, а теперь очень даже.

— Нравится? — спросил Морисси поощрительно, явно имея в виду что-то другое.

— Я приехал в этот город… — Получалось сбивчиво. — Не знаю, как сказать…

— А ты не говори, — сказал Педро.

— Да что это такое! — не то возмутился, не то попросил о помощи Морисси. — Ради этого жертвуешь очень важным делом в Нью-Йорке, а тебе даже нормально посидеть не дают.

— А я на седьмом небе! Меня выгнали из колледжа! — Никак мне не удавалось угомониться. — Я один. Люди, у которых я живу, не хотят, чтобы я у них жил. Денег нет. А чувство такое… Нет, не выразить мне…

Выражение лиц было смущенное. На меня смотреть избегали. Все испытывали неудобство, находили этот разговор в каком-то роде неприличным.

— На самом деле не так и плохо! — заверил я всех. — Наоборот, из-за того, что плохо, все отлично!

Я замолчал. А может, это в баре стало тихо — уже несколько минут как. И девушки перестали танцевать, потому что я сбил их с ритма.

— Знаете, со мной стали происходить такие перемены! — Я заглянул в глаза каждому из троих. — Я до того, как уехал на запад, практически ничем не интересовался. Я только здесь впервые «задумался».

— Это хорошо, когда есть интересы, — сумел наконец перевести взгляд с девиц на меня Морисси, хотя это стоило ему великого труда. — Когда у человека интересы в жизни, это скрашивает саму жизнь.

— У тебя какие интересы? — осведомился я только из вежливости.

— Крэк, — с всепоглощающей уверенностью, даже верой, выдал Морисси. — И знаешь, сколько употребляю — столько я им интересуюсь. Не пропадает интерес. Сразу появилось для чего жить. Все время голова чем-то занята. Ты думаешь, я бы работал, если бы не курил? Ни за что! А так я работаю. И чувствую себя человеком. Нашлись друзья по интересам. Никого так не люблю, как близких по увлечению. В жизни не встретил бы таких, не закури я когда-то!

Педро от девушки на сцене, которую присмотрел, взгляда не оторвал, но с Морисси согласился.

— Когда уйма времени и никаких вредных привычек, это нехорошо. Если бы у тебя, Миша, была зависимость от крэка, как у него, у тебя бы все встало на свои места. И с головой бы ты прекрасно дружил.

При этом главную беседу он вел с избранницей. Кряхтел, посылал матерные проклятия. В форме вроде как чревовещания. Его глаза были подернуты сонной пленкой, как от марихуаны.

— Знаешь, тех, кто много думает, не очень любят. — Он говорил со мной просто из сочувствия. — Видел, какой у бездомных мягкий взгляд? Это с ними делает улица. — Он снисходительно на меня прищурился. Потом вдруг нагнулся вперед и тотчас откинулся назад с довольным видом, будто удостоверился, что то, что он подозревал, существует на самом деле. — Бездомного каждый день попирают ногами, — на этот раз совсем вяло и неохотно поделился он со мной слабым голосом. И, прикрыв ладонью лоб, как козырьком, продолжил наблюдать за сценой, словно ему мешало солнце. — У тебя тоже взгляд мягкий, — услышал я его голос как издалека. И сразу за тем вблизи: — Эх, почему нельзя жениться на попе? А саму девчонку я оставил бы Морисси.

Тут он спустился с небес — лицом выражая, что вина за то, что ему приходится смотреть вместо девицы на меня, целиком моя.

— Ты ведь не одну ночь провел на улице там у себя… Ты откуда приехал-то? Из Англии? То-то и оно-то. У тебя по глазам видно, что ты бродяга. Ты ведь на асфальте лежал и всю ночь видел только ботинки прохожих, верно? Скажи ему… — передал он меня, как эстафетную палочку, Морисси, а сам вернулся к кряхтению и любовным междометиям.

Морисси без удовольствия скосил на меня глаза, которые у него слезились, как от лука.

— Библия полна цитатами о бездомных, Миша, — заныл он, еще не войдя в непосредственно разговор. — Блаженны нищие, блаженны плачущие, алчущие и жаждущие, блаженны вы, когда будут поносить и гнать вас. Это про нас, только никто не знает. Я, правда, не бездомный, живу в ночлежке, но десять лет провел на улице. И ты знаешь, это навсегда… Размеры, — сказал он совершенно другим голосом, приглашая меня наконец включиться в истинные его переживания, — в лучших негритянских традициях. Мы, негры, блюдем свою историю. Пойду поздороваюсь с ней! Скажу ей, что очень ценю все, что она делает для меня и для человечества.

В руках он держал скомканную десятидолларовую купюру. По его лицу — так я видел — катилась невероятных размеров слеза, которую он не замечал. Прошел через бар и остановился возле сцены, на которой возвышалась, как колокольня, прекрасная девушка. Одного с нами роста, но на сцене представлявшаяся мне гигантской. У нее было совсем молодое хорошенькое личико, и лет ей было не больше двадцати — двадцати одного, но я испытывал к ней почтение, как дети ко взрослым.

Она стояла к нам спиной, полусогнувшись. Над копчиком был вытатуирован крест, а на правой ягодице готическими буквами надпись по-английски: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» — и стрелочка, указывающая на противоположную ягодицу^[2].

Морисси потоптался около сцены, затем дотронулся до ее ноги. Девушка посмотрела на него сверху вниз, как наездница с высоты лошади на конюха у стремени. Как кентаврица на нас грешных.

— Благослови тебя Бог! — Морисси протянул девушке купюру. — Благодаря таким, как ты, полунищенское скотское существование, которое я влачу, перестает казаться бессмысленным.

— Десять! — посмотрела девушка на деньги. — Благодаря таким скупердяям, как ты, мои затраты на новую грудь начинают казаться бессмысленными. — Она небрежно заткнула купюру за стринги.

От шеста Морисси вернулся в отличном настроении.

— Пойди купи нам и себе выпить, Миша. Хочу поднять тост за американские войска, проливающие свою кровь в других странах. Если бы наших солдат грела мысль, что дома их дожидаются женщины вроде таких, Америка стала бы сверхдержавой еще пару веков назад.

Я потащился к бару. Я чувствовал, как у меня за спиной танцовщица Морисси делала свое дело. Хоть я и не мог ее видеть, но был уверен, что она стягивает с себя стринги. Хотелось прибавить шагу. Я рухнул на барную стойку.

— Лонг Айланд Айс Ти? — у барменши был сильный испанский акцент.

— Водки.

Она пошла за бутылкой.

— Вам нравится? — пробубнил я. Она показалась мне милой.

— Что именно?

— Это.

— У меня хорошая работа, — она посмотрела на меня серьезно. — На предыдущей я получала в полтора раза меньше. Правда там не было таких агрессивных мужчин. Я была нянькой в госпитале в Помоне, больные все тихие.

— Нет. Я имею в виду — девушки.

— Мне нравятся парни, приятель. Причем сильно.

— Да нет. Вам нравится, как они танцуют? Вернее, то, что они танцуют?

— Приятель, я давно бы работала за шестом, если бы не это. — Она вышла из-за стойки. Я ничего не увидел. — Ноги слишком короткие…

— Нормальные ноги.

— И ляжки слишком толстые. — Она повернулась спиной. — А задница…

— Отличная.

— Висит, — безапелляционно отрезала она. — Висит, висит, даже не спорь. Ноги бы постройней и попу потверже — мое место на сцене. Гораздо лучше платят.

— А я, когда подошел к бару, то подумал, что вы красавица. — Я поднял в ее сторону рюмку.

— Грудь у меня хорошая, — согласилась она и снова встала за стойку. — Потому меня и поставили за бар.

— Из-за этого?

— Из-за этих — левой и правой, — показала она подбородком себе за пазуху. Она произнесла это отстраненным безличным тоном, как о новой подвеске на машине.

— Я не о том спрашивал. — Мне не удалось сдержать гримасу скуки.

— Ты хочешь знать, что происходит в этом заведении? — таинственно сверкнула она на меня глазами.