Всё тот же сон

Здесь говорили о немцах, они только что ушли. С замиранием сердца, переходя на шёпот, люди показывали друг другу здание гестапо с обгорелыми окнами подвала и нижнего этажа. Это немцы, уходя, сожгли в подвале всех арестованных. Люди видели, как сквозь решётки вырывался огонь, и тянулись руки.

Наш двор задами смыкался с громадным пустырём, обнесённым забором. Это называлось «тарбаза», то есть до немцев здесь располагалась под открытым небом база хранения и выдачи разнообразной тары. Немцы устроили здесь немецкое чудо. Они покрыли всю территорию ровным бетоном с покатыми, бетонными же, холмами и пещерами — надземными и подземными ангарами. Это была у них, сказать по-нашему, автобаза. Уходя, немцы и её сожгли, но наскоро, и всё это бетонное пространство осталось уставленным бесконечным числом обгорелых и полуобгорелых легковых автомобилей. У многих из них крутился руль и нажимались педали, даже дверцы ходили туда-сюда. Мальчишкам была благодать. Но как-то очень скоро и незаметно машины исчезли, пространство оплели колючей проволокой, и сделалась опять тарбаза, даже бетон сквозь землю провалился.

Мы играли во дворе и вдруг кто-то с улицы вбежал и что-то крикнул. Чего он крикнул, я не разобрал или не понял, а все побежали. Я ухватил кого-то и переспросил. Мне на ходу объяснили, зачем надо бежать на Сенную. Я, было, кинулся, но сразу остановился. Я же был снова в доме, в семье, я был у бабы Дуни, нельзя было уйти со двора, не спросив позволения.

— Можно я побегу со всеми смотреть, как вешают полицаев?

Так задал я свой простой вопрос. Я ведь не проживал на оккупированной территории, у нас с моими новыми друзьями был разный опыт, и я не знал этих слов: вешать, полицай… А баба Дуня не пустила, ограничив мой опыт, и я так до сих пор и не видел, как вешают. Когда окончился Нюрнбергский процесс и по радио объявили приговор, я уже, в общем-то, знал — из книг и кино, — что такое повесить, и знал про полицаев и про главарей фашизма, но у меня оставался один неразрешимый вопрос:

«Это справедливо и правильно, но ведь среди наших, советских людей не может же такой найтись, кто бы этот приговор исполнил! Ведь чтобы кого-то повесить, надо самому быть фашистом!!!»

Я сказал об этом дяде Володе, но он не понял. Он усмехнулся и ответил:

— Да я бы сам. И с удовольствием!

Но это было уже много позже и в Москве. А тогда, в Краснодаре, я представил себе повешение особенным образом.

До войны, кто-то помнит, была такая игрушка: целлулоидный физкультурник на проволочном блестящем турнике. Сбоку, внизу находилось пружинное заводное устройство. Игрушка заводилась ключиком, и физкультурник начинал вертеться на турнике, вися на руках. Эта игрушка была в краснодарском доме с довоенной поры, и я, не попав на Сенную, стал рассматривать гладкого, розового физкультурника, повешенного на перекладину. Ничего особенно интересного в этом не было… Не мешало бы, конечно, посмотреть, как большой и настоящий полицай-физкультурник крутится на большом турнике, но почему-то баба Дуня не пустила, а её слово никогда и никем не обсуждалось.

В числе товарищей был Толик Георгадзе, он жил в соседнем дворе, в собственном доме с террасой. Говорили, что они богатые, но это меня нисколько не занимало, хотя запомнилось одно. Вечерами над затихающими дворами протягивался сквозь сумерки певучий голос Толикиной бабушки:

— То-о-ли-ик! Иди-и-и кушать гречневую кашу с моло-ко-о-о-м!

Дворы совсем замирали, дети и взрослые благоговейно вслушивались в чудную, нездешнюю эту мелодию: гречневая каша, и с молоком… С ума сойти!

Однажды у Толика случился день рождения, и я был приглашён. Я объявил об этом бабе Дуне, и она — разрешила! Правда, у меня, как назло, случилось какое-то расстройство живота, и баба Дуня велела мне в гостях ничего не есть. Но разве дело было в этом! Я никогда ещё не был в гостях как приглашённое лицо. Я ничего не ел, но там были игры, веселье… Я ни к чему не притронулся. Но под конец всем гостям вручили по целому яблоку!

Я взял своё в руки и поблагодарил. Яблоко было громадное, яркое, красное с зелёными и жёлтыми искрами. Оно светилось и оттягивало ладонь. Но забылся я только на миг. Потом вспомнил, сказал, что мне же нельзя, и положил яблоко на край стола.

Дома я рассказывал, как было хорошо, не удержался и рассказал про яблоко. Баба Дуня ничего не сказала, а внучка её Юся, готовясь стать медичкой, немедленно уточнила:

— А вот яблоко как раз тебе и можно!

Как мы провели двадцать дней на берегу Чёрного моря в 1908 году

Именно так Евдокия Арефьевна Юшко (баба Дуня) озаглавила свои дневниковые записи о поездке в Геленджик екатеринодарских ребятишек. Правда, баба Дуня год поездки не обозначила, я сам его вычислил, а каким образом вычислил, очень мало интересно. Тут важно другое. Поездка эта по нынешним понятиям ничего особенного не имела — ну, подумаешь, экскурсия по железной дороге, и всего-то за двести вёрст. Но это по нашим понятиям. А тогда всё было не так, совсем иначе.

Через тридцать лет после этой экскурсии меня впервые привезли из Москвы в Геленджик. Это не двести вёрст, а почти что две тысячи, но я не волновался, находясь по преимуществу возраста в совершенно гармоническом состоянии и воспринимая мир во всех проявлениях спокойно, как данность. И я совсем не возражал, когда в Геленджике мне приискали няньку — так было в эти времена заведено. Няньку звали Маруся, ей было семнадцать лет, и мы хорошо с ней поладили. Так хорошо, что, когда под осень пришло время возвращаться в Москву, Марусе предложили ехать с нами, чтобы и в Москве меня пестовать. Я не был против, и Маруся поехала, хотя и робела. А через сорок лет тётя Маруся мне рассказала, что робела она только дома, в Геленджике, когда сказали ей, что вот надобно ехать — с ума сойти — аж в Москву! Так вот, робела она в Геленджике и по дороге до Новороссийска, а как вышли на перрон, она уже не робела, а была в таком ужасе, что в поезд её почти что силой усадили. А всё потому, что Марусенька, бедная, произрастая в геленджикских кущах за целых сорок вёрст от Новороссийска, ни паровоза, ни железной дороги в свои семнадцать лет никогда не видала. И это в тысяча девятьсот тридцать восьмом году! А тут — просто восьмой.

Хотя, конечно, екатеринодарские детки были городские и, живя недалече от вокзала, паровозы видали. Но чтобы самим ехать по железной дороге, да ещё к невиданному морю, так об этом даже и не мечталось. Зато вот намечталось бабе Дуне.