Всё тот же сон

И никакие уговоры, даже со стороны самой «Ореховны» (Евдокии Арефьевны, бабы Дуни), уже не помогают. Да, были времена…

А наши пешие походы! Да хоть куда. Хоть на Фальшивый. Всего два квартала в сторону от моря, и вот уже поляна, за нею кусты и лес, и тропка знакомая, и знакомый родник. И вот, перейдя всего три пологих горы, спускаешься уже в Фальшивый. А там свободное и дикое, совсем открытое море, прозрачное, как небо, и сад с дивными абрикосами у тёти Сони, доброй знакомой, и ночуем мы у неё под навесом, а сено пахнет до полного кружения головы.

Наш первый послевоенный поход в сорок шестом году возглавил дядя Ася (Александр Авраамович Юшко). Это не был поход куда-то — на Михайловский или в Джанхот… Мы шли, вернее, дядя Ася нас вёл просто так, по горам и лесам, по каким-то с детства известным ему тропинкам, с той поры ничуть не изменившимся. Он подводил нас к знакомому роднику, где под источник, бьющий из-под скалы, была прилажена дубовая колода с аккуратно выдолбленным жёлобом для удобства питья и набирания воды в запас. Ведь вот подумайте: какой-то человек трудился и одно только знал, что хоть десятки лет пройдут, а кто-то неведомый здесь напьётся, наберёт вкуснейшей водицы во фляжку и скажет:

— Вот спасибо кому-то!

Да хоть и ничего не скажет…

Дядя Ася в широкополой соломенной шляпе, впереди острый нос, в руке хороший уверенный посох, шагает впереди, а мы — гуськом, по одному за ним, и каждый что-нибудь несёт, необходимое в походе.

Вот первым за дядей Асей пристроился Вадька и очень этим горд. Ведь это так почётно: идти сразу за дядей Асей. Но у Вадьки в то время что-то было не в порядке с лёгкими. Ему не хватало дыхания, и он скоро уставал. К тому же это был первый в его жизни выход в горы.

Вот тропинка пошла круто вверх, и Вадька начинает отставать. Вот он уже в конце цепочки.

Я же… От сорок третьего года, когда я бегал здесь по горам, прошло не так уж много времени, и я всё помню, я в своей стихии. И я уже иду за лидером и чувствую, как это мне приятно.

Но вот начинается спуск, и уже слышно, как Вадька скачет через кусты, опережая цепочку. Он справа подлетает ко мне, застенчиво улыбается и плечом сшибает меня с тропинки. Я падаю в колючки. Выбираюсь, встаю на тропу уже замыкающим, и нет во мне ни обиды, ни злости. Ведь я же Вадьку понимаю: ему так хочется идти за дядей Асей! Мне тоже бы хотелось, но совсем не так сильно, как Вадьке. И кроме того, я бы мог прямо сейчас разбежаться и пойти хоть перед дядей Асей. Конечно, этого нельзя. Но я бы мог.

Когда читал я дневник бабы Дуни, мне что-то, помимо записей, звучало, какая-то иная фраза и верно говорящий звук. Я силился вспомнить и вспомнил. Это есть в дневнике у Корнея Ивановича Чуковского. Он говорит там, как хаживал по любимым местам в Крыму. Я вспомнил и за ним повторяю…

По тем святым местам — на Тонкий ли мыс, на Толстый, в Джанхот или на Перевал, — всё было такая радость; и, вспоминая, я мысленно всё время говорю: как мне мила здесь каждая тропа под ногой.

Сорок лет от описанных бабой Дуней событий приключился в Геленджике такой эпизод. Я вылепил из глины чудный пистолет. И высушил его удачно, без трещин. От радости я ткнул свое изделие брату Вадьке в физиономию с дурацким криком «руки вверх!».

Вадька, гад, не понял моего восторга, а поскольку пистолет к нему был очень близок, то он разинул рот и откусил мне дуло.

От изумления и горя я врезал ему по скуле. Он ответил мне тем же. И, словом, завязалась драка, в которой победителя не случилось. Случился страшный суд, и ужасно было наказанье. Баба Дуня рассадила нас с Вадькой по разным половинам дома. Уже минут через пятнадцать мы очень стремились друг к другу, стремимся и до сих пор. И с тех пор мы с ним не дрались.

Истинный педагог была баба Дуня!

Кто меня спас

Краснодарская жизнь в семье бабы Дуни очень меня расслабила, и я — в свои теперь уже шесть лет — впал в совершенное детство. Вот и вовсе уже не бомбят, а еды хоть и мало, но я о ней не забочусь, бояться нечего… Вот тут и навалился совершенно младенческий страх.

Донимать меня стала, даже стыдно признаться, но — Баба Яга. Она, проклятая, снилась мне каждую ночь с повторяющимся сюжетом. Я во дворе, в доме, на улице или в лесочке, но я не один, кругом меня люди, и светлый день, и вдруг мелькнула Она, я сразу заметил и притаился, Она меня, кажется, не видит, — нет, видит, проклятая! И никто ей не нужен, кроме меня, а мне никто не помогает, я бегу, но отчего-то ноги отяжелели, и воздух так загустел, что раздвинуть его невозможно. И никто, никто не поможет! Она приближается — мерзкая, страшная, — я делаю последнее усилие и — просыпаюсь.

Я проснулся, открыл глаза, поднял голову от подушки, уже светает, я вижу нашу комнату, я дома… Но и Она здесь, стоит, и горят глаза, а потом медленно, медленно тает.

Это было каждую ночь. Я страдал, но не жаловался. Хорошо, однако, что к этому времени в меня каким-то образом влились начала гражданского самосознания. Это меня и спасло.

Очередной сюжет был такой. Летняя, солнечная городская улица. Очень много народу. Я стою или иду, и, конечно, — Она. Тут всё, как всегда. Тяжёлые ноги и ватный воздух… Но вдруг! Господи, что же я вижу?! Среди толпы, в светлом кителе, улыбающийся и добрый, не спеша, прогуливаясь, движется… Да, да, да! Сталин!!!

Я кидаюсь к нему и — чудо — могу бежать. Миг, и я уже рядом. Он всё понимает и с улыбкой обнимает меня одной рукой. Я лицом утыкаюсь в китель. А её больше нет навсегда.

Больше она мне не снилась.

И дальше в Краснодаре

К сорок третьему году в доме на Карасунском канале народу собралось многовато. Не знаю, как мы все размещались. Впрочем, претензий никто не имел, а когда поселяются все вперемешку, помещается много.

Но один жилец был особливый. Звали его Василь Васильич, он был муж тёти Веры, но не отец её дочерей. Жил в особенной комнате, которая звалась таинственно и странно — кабинет. Входить туда никто не мог, а я мог. Отчего-то я полюбился Василь Васильичу. Он даже хотел меня усыновить. Ему, хотя и робко, возражали: что, дескать, как же так, у него же мать, она на фронте. На что Василь Васильич отвечал, что это ничего.

Василь Васильич всегда был в зелёном френче без погон. Кажется, он происходил из начальственных или даже особо начальственных сфер. Он сидел в креслах, брал меня на колени и подолгу не отпускал. К ласкам его я был равнодушен, но держался вежливо и терпеливо. Зато эти ласковые сеансы беспокоили остальную родню, поскольку Василь Васильич страдал открытой формой туберкулёза. По этой причине он ни с кем не общался, но сделал для меня исключение. Болезнь его была вполне настоящей, и вскоре он умер, но я болезни не перенял и живу до сих пор в награду за вежливость и терпеливость.

Перечислять остальных жильцов я не буду, потому что всех точно не вспомню, да и мало кому интересно. Упомяну про беспризорников. Они всё время появлялись в доме. На вокзале, на базаре ли кто-нибудь проникался к ним жалостью и, желая помочь, отсылал на Карасун к «Ореховне» — она поможет. Приходили мальчишки, девчонки, во дворе им сразу указывали нужную дверь. Баба Дуня кормила, поила их чаем, и подолгу шли у них какие-то беседы, а потом они, держа в руке записку, куда-то отправлялись. И слух про «Ореховну» расходился, к ней шли и шли.

Случалось, я видел кого-то из них, к бабе Дунечке не попавших. Вот бежит бледная, с отчаянным лицом, взрослая уже, пятнадцати, наверное, лет девчонка. За ней сосредоточенно несётся суд присяжных с криком: «Держи воровку!» Она слабеет и выгибает спину, потому что вот-вот схватят и будут смертно бить в виде предварительного следствия.

Зато когда обнаруживался серьёзный вор или бандит, всё было по-другому. Любопытные делались публикой в зале суда и становились в круг для наблюдения за соревновательным процессом защитника и прокурора. Бандит защищал себя сам, как правило, с ножом. А прокурором был милиционер. Они ходили по кругу в кольце наблюдателей, как ходят по ковру борцы, слишком долго уклоняющиеся от настоящей схватки, и милиционер применял излюбленный милицейский приём: внезапно бил себя правой ладонью по правой же ягодице и делал выпад, а бандит отступал, думая, что милиционер схватился за наган, которого на самом деле не было…