Рождественская оратория

Знай Новая Зеландия мои мысли, она бы прокляла меня. Это страна ограниченная и безрадостная, люди здесь скрытные, замкнутые в своем мирке, неудовлетворенные. Нередко я чувствую себя так, будто я здесь чужая, будто хожу под маской, ношу не свое имя, будто мои мысли, мои подлинные мечты нельзя впустить в мое истинное «я». Может, мы все тут такие, все женщины по соседству — безмолвные, стерегущие друг дружку, в душе у каждой тюрьма.

Нет, книг я и впрямь прочитала слишком много. Мой брат прав: я нахваталась идей, непристойных идей, но что я потеряю, если буду писать Вам, тайком, ведь и это письмо я отошлю тайком, когда пойду в магазин… Заканчиваю, брат возвращается в дом…

(Три дня спустя.) Только сегодня появилась возможность продолжить. Письмо и без того уже длинное, но я не жалею о том, что написала, Вы для меня правда отдушина, ночи напролет были заполнены возможными беседами, впервые в моей жизни. Будто река во тьме — я заключаю мои мысли в бутылку и отпускаю по течению, к Вам. Вы — первый человек, который говорил со мной, откровенно, всем своим существом. За эти трое суток я почти глаз не сомкнула, потому что видела Вас. Но кто Вы, собственно, такой? Вы существуете? Или Вы просто греза? Все остальные — их немного — говорят со мной и друг с другом как бы сквозь овечью ограду, недоразвитые уродцы-слова протискиваются сквозь решетку, сквозь колючую проволоку, сквозь электрические провода, скрюченные слова, фасады слов, я путаюсь, понимаете ли Вы меня? Мне страшно, очень страшно писать Вам. Слова бурлят, вспухают у меня во рту. Не причиняйте мне зла, не выдавайте меня, пишите до востребования, миссис Уинтер, пожалуй, можно доверять.

Ваша

Тесса Шнайдеман

_____________

Арона бросило в жар, дух перехватило, когда он той весною читал письмо. По своему настрою оно было во много раз выше его собственного. Он так не раскрылся. Не одарил ее ничем. Куда бы он ни шел, письмо всегда было при нем, ночью лежало под подушкой, огоньком озаряло лицо.

Он ответил и получил ответ.

Таихапе, май.

Дорогой Арон Нурденссон!

Нынче солнышко. Всю дорогу до поселка, до почты, где ожидало твое письмо. После дождя чертополох (овцы его не едят) отсвечивает на редкость красивым фиолетовым оттенком. Я обычно его срезаю и дома засушиваю. Этот чертополох — символ Новой Зеландии, враждебный, но красивый, если смотреть издалека.

Не знаю, почему я прониклась доверием к миссис Уинтер, но что-то в ее глазах говорит мне, что она не выдаст твоих писем. Мы никогда не говорили о том, как мне живется, но люди, похоже, знают. Когда я спросила, нет ли для меня писем до востребования, она только кивнула и посмотрела на меня теплыми, добрыми глазами. Словно за плечами у нее был опыт, за который она дорого заплатила. Возможно, много женщин приходит к ней за тайными письмами, возможно, все женщины и даже кое-кто из парней, живущие дома, подрастающие.

Есть у нас сосед, фермер, хозяйствует вместе с двумя сестрами. Сейчас все трое старые уже, косные, угрюмые, твердолобые — словом, точь-в-точь как большинство людей. Однако ж мне довелось слышать, что этот мужчина, лютый враг чертополоха, в молодые годы привез домой женщину из Австралии. Вдову с двумя детьми. И объявил, что намерен на ней жениться.

Родители ни в какую, выгнали ее за порог.

Что происходит с таким человеком? И с теми, кого это коснулось, ведь сестры, понятно, остались вековухами, потому что таков обычай.

Я иной раз наблюдаю за ним украдкой, стараюсь отыскать печати судьбы, но ничего не получается: он гладкий и пустой, как лед.

Я наблюдаю за ним, потому что его ситуация — это и моя тоже.

Да, у меня был мужчина. Один. Мы обручились, я отдалась ему (в первом письме не решилась написать об этом, ведь я знала так мало, но теперь иду на всё, не могу не идти на всё), один раз, мне не было стыдно тогда и не стыдно сейчас, единственный раз я жила. Когда я вернулась домой, с колечком на пальце, когда радостно показала его Роберту, он ударил меня протезом, с силой ударил по щеке, потом сорвал кольцо, приволок меня в нужник и швырнул туда кольцо. Ищи, если хочешь! — кричал он.

С тех пор минуло четыре года. «Мой муж» испугался угроз и уехал отсюда, вся моя сила воли и энергия улетучились, я была как живой мертвец, такой застало меня и твое первое письмо. Возможно, нервы у меня были на пределе, но это письмо вправду стало потрясением.

Второй раз я такого не вынесу. Может быть, миссис Уинтер прочла это в моих глазах? Неужели в них заметен опасный блеск? Заметно отчаяние?

Почему-то я боялась, что ты мне ответишь. Когда имеешь друга, который пишет тебе письма, отворяется слишком много шлюзов, пробуждаются мысли, долгие годы бывшие под запретом. Не буду скрывать: если переписка продолжится, я стану жить ради твоих писем, каждый раз, направляясь на почту к миссис Уинтер, я буду идти как по острым стеклам, хоть и знаю, что от письма до письма проходят месяцы, но в эти дни, хоть ты и не можешь этого заметить, я составляю фразы, образы, которые мне хочется передать тебе, однако ж именно сейчас (как это типично!) они куда-то пропали, я не владею речью. Всю жизнь я была никчемной, ненужной, никогда не находила себе применения. Никто никогда ко мне не обращался. Поэтому я боюсь, что по мне все видно, что меня заметят и что Роберт прознает и накажет меня. Вероятно, теперь я привлекаю к себе и взгляды мужчин, апатия, которая владела мною все эти годы, делала меня невидимой.

Тот, кто видим сейчас — если дело обстоит так, — чье лицо выглядывает из меня, человек ужасно беззащитный, больше я не в силах объяснить.

Твоя

Тесса Шнайдеман

Арон Нурденссон и Альфонс Нильссон начали общаться. Тихими июньскими днями Сплендид порой сажал отца в тележку, отвозил в Брубюский лес, и там, на какой-нибудь прогалине, они слушали птиц.

На одном из торфяников водилось множество редкостей, как-то вечером туда прилетела варакушка, и пела она так отчаянно прекрасно, бинокль переходил из рук в руки, и Альфонс Нильссон сказал:

— Ей здесь не место. Как и мне. Статистическая вероятность того, что здесь появится варакушка, на самом деле больше, чем вероятность моей жизни.

Прогалина располагалась высоко, оттуда открывался красивый вид на долину, на дома и верхушки деревьев, где щебетали черные дрозды, зяблики и синицы, и звуки птичьих песенок теплым золотым дождем сыпались на них.

Култышка Нильссон закрыл глаза и улыбнулся.

— Мы оба — люди с прошлым, Нурденссон. Но разве это мешает ценить такие вот дни.

— Значит, по-твоему, выжить стоило? По большому счету?

— Вопрос задан, Нурденссон, и у меня есть ответ: посмотри на детей. Видишь, как хорошо они вместе играют. Как много могут дать один другому.

— Так ведь большей частью твой Сплендид дает Сиднеру. Сиднер такой замкнутый, я иной раз опасаюсь за его рассудок.

— Не торопи его. А то, что ты говоришь, неправда: они сейчас накапливают опыт, закладывают основу для своих жизней.

— Плохой я отец своим детям.

— Всем нам иногда так кажется. Тише, она опять поет!

Варакушка в кроне дерева. В траве все тихо, Арон напишет об этом Тессе. О маленьком короле воздуха в тележке, об удовольствии, отражавшемся на его изуродованном лице, о беспомощности своего сына.

— Но моя жизнь сякнет, Нильссон. Я даю так мало.

— Сам человек никогда этого не знает. Что я, по-твоему, дал моей старушке, с таким-то телом. Хотя, возможно, кое-что все-таки дал. Она боялась парней, была сиделкой, хотела ухаживать за недужными, вот и получила такого, кому нужен уход, отвратительное существо.

— Почему ты стал королем воздуха?

— Если ты смоландец, то обязан стать королем воздуха. На земле, в лесу, я сделался настоящим чудиком, потому что не имел перспективы, не видел, где мое место в жизни. Так обстояло с самого начала, я должен был подняться над верхушками деревьев. Ничего удивительного в этом нет. Вдобавок я читал о человеке, который упал и…