Прощай, Берлин

— О Боже мой!

Картина совместной жизни Питера с Отто рисовалась мне комедийным вариантом преисподней. Я громко рассмеялся. Питер тоже рассмеялся, засунув сжатые руки между коленями. Лицо его из розового стало красным, а из красного пунцовым. Вены вздулись. Выходя из лодки, мы все еще хохотали.

В саду нас дожидался хозяин.

— Какая жалость! — воскликнул он. — Джентльмены опоздали!

Он указал рукой на луг в направлении озера. Мы видели, как над тополями стелился дымок, а от маленькой станции отошел поезд.

— Вашему другу пришлось срочно уехать в Берлин по неотложному делу. Я думал, вы успеете проводить его. Какая жалость!

На этот раз мы с Питером побежали наверх. В спальне Питера царил чудовищный беспорядок — все ящики и шкафы были выворочены. На столе лежала записка с каракулями Отто:

«Дорогой Питер. Пожалуйста, прости меня, я больше не мог оставаться здесь, поэтому еду домой.

Целую, Отто.

Не сердись».

(Я заметил, что Отто написал это на чистом листке, вырванном из книги по психологии, принадлежащей Питеру: «По ту сторону принципа удовольствия».)

— Ну и ну!..

У Питера начал кривиться рот. Я нервно поглядел на него, ожидая дикого взрыва чувств, но он казался относительно спокойным. Через минуту он подошел к шкафам и начал осматривать ящики.

— Не так уж много, — объявил он, окончив осмотр.

— Только пару галстуков, три рубашки, — к счастью, мои туфли ему не годятся! И еще, дай-ка я погляжу… около двухсот марок…

Питер начал довольно истерично смеяться.

— Вполне умеренно в общем-то!

— Ты думаешь, он внезапно решил уехать? — спросил я, просто чтобы что-то сказать.

— Может быть, и так. На него очень похоже… Теперь я понимаю; я сказал ему, что мы поедем кататься на лодке сегодня утром — и он спросил меня, надолго ли…

— Понятно…

Я сел на постель Питера, размышляя о том, что, как ни странно, Отто наконец совершил поступок, за который я могу его уважать.

Питер все утро находился в истерическом возбуждении, но во время ланча он сидел мрачнее тучи и не проронил ни слова.

— Теперь я пойду складывать вещи, — сказал он мне, когда мы поели.

— Ты тоже уезжаешь?

— Конечно.

— В Берлин?

Питер улыбнулся.

— Нет, Кристофер. Не волнуйся! Всего лишь в Англию…

— А!

— Есть поезд, который отправляется в Гамбург поздно вечером. Наверное, я поеду прямо сейчас… Чувствую, мне придется путешествовать, пока я не забуду этой проклятой страны…

Возразить было нечего. Я молча помог ему упаковать вещи. Когда Питер укладывал в чемодан зеркальце для бритья, он спросил:

— Помнишь, как Отто сломал его, стоя на голове?

— Да, помню.

Когда мы закончили, Питер вышел на балкон своей комнаты.

— Сегодня там будут долго свистеть, — сказал он.

Я улыбнулся:

— Мне придется сойти вниз и утешить их.

Питер засмеялся:

— Да. Придется!

Я пошел с ним на станцию. К счастью, машинист торопился. Поезд стоял всего несколько минут.

— Что ты будешь делать в Лондоне? — спросил я.

Углы его рта опустились, он усмехнулся горькой улыбкой.

— Наверное, искать еще одного психоаналитика.

— Что ж, не забудь немного сбавить цену.

— Не забуду.

Когда поезд тронулся, он помахал рукой.

— Прощай, Кристофер! Спасибо за моральную поддержку!

Питер ни разу не предложил, чтобы я написал ему или посетил его. Думаю, он хочет позабыть это место и всех, кто с ним связан. Едва ли можно винить его в этом.

Только сегодня вечером, листая книгу, которую я читал, я нашел еще одну записку от Отто, заложенную между страницами.

«Дорогой Кристофер, пожалуйста, не злись на меня. Ведь ты не такой идиот, как Питер. Когда ты вернешься в Берлин, я приду навестить тебя, я знаю, где ты живешь: видел адрес на одном из твоих писем. Мы мило поболтаем.

Твой любящий друг Отто».

Я даже не думал, что от него можно будет так легко отделаться.

Через день-другой я уезжаю в Берлин. Я думал, что пробуду здесь до конца августа и, возможно, закончу книгу, но это место вдруг ужасно опустело. Я скучаю по Питеру и Отто, по их ежедневным ссорам гораздо сильнее, чем предполагал. А партнерши Отто по танцам перестали грустно слоняться в сумерках под моим окном.

4. Новаки

В начале улицы Вассерторштрассе возвышалась большая каменная арка — кусочек старого Берлина — с наляпанными серпами и молотами, нацистскими свастиками и изодранными в клочья объявлениями, которые рекламировали аукционы и преступления. Это была огромная улица, мощенная выщербленным булыжником, с беспорядочным скоплением ползущих и ревущих детей. Юноши в шерстяных свитерах кружили по ней на гоночных велосипедах и улюлюкали вслед девушкам, проходящим с бидонами молока. Тротуар был расчерчен мелом для игры в «классики». В конце тротуара высилась церковь, напоминая огромный, угрожающе острый красный напильник.

Фрау Новак сама открыла мне дверь. Вид у нее был еще более болезненный, чем в нашу предыдущую встречу, и под глазами большие синяки. На ней были та же шляпка и потрепанное старое черное пальто. Сначала она не узнала меня.

— Добрый вечер, фрау Новак.

Ее лицо медленно меняло выражение: от мелкой подозрительности к сияющей, робкой, почти девчоночьей, гостеприимной улыбке:

— Ах, это вы, герр Кристоф! Входите же, герр Кристоф! Входите и садитесь!

— Боюсь, вы как раз собрались уходить, не правда ли?

— Нет, нет, герр Кристоф, я как раз вошла сию минуту.

Прежде чем пожать мне руку, она торопливо вытерла свои о пальто.

— Сегодня у меня поденка. Я не могу управиться раньше половины третьего, поэтому и обед так задерживается.

Она посторонилась, пропуская меня. Я распахнул дверь и задел за ручку сковородки, стоявшей на плите прямо у двери. В крошечной кухне едва хватало места для нас двоих.

Удушающий запах картофеля, поджаренного на дешевом маргарине, заполнял квартиру.

— Да вы входите, садитесь, пожалуйста, герр Кристоф, — суетилась фрау Новак. Здесь ужасный беспорядок. Вы уж извините меня. Я убегаю очень рано, а моя Грета — такая лентяйка, просто чурбан, хотя ей уже исполнилось двенадцать. Ее невозможно заставить что-то сделать, если не стоять над ней все время с палкой.

В столовой был покатый потолок с бурыми подтеками. Большой стол, шесть стульев, буфет и две огромные двуспальные кровати. Места оставалось так мало, что перемещаться приходилось бочком.

— Грета! — крикнула фрау Новак. — Где ты? Немедленно иди сюда.

— Ее нету, — донесся голос Отто из другой комнаты.

— Отто! Иди погляди, кто пришел.

— Не мешайте. Я занят, чиню граммофон.

— Ты занят? Ты? Ты — бездельник. Хорошо же ты разговариваешь с матерью! Иди сейчас же, слышишь меня?

Она мгновенно пришла в ярость. От лица остался один нос. Тонкий, острый и ярко-пунцовый. Она вся дрожала.

— Не беспокойтесь, фрау Новак, — сказал я. — Пусть выйдет, когда захочет. Тем больший для него будет сюрприз.

— Славный у меня сынок! Так разговаривать с матерью.

Она стащила с головы шляпу и принялась суетливо разворачивать засаленные свертки, доставая их из авоськи.

— Боже мой, — не унималась она. — Куда же подевался этот ребенок? Вечно шляется по улицам. И если б я сказала ей только раз, а то ведь тысячу раз твердишь одно и то же. Такие неслухи, эти дети.

— Как ваши легкие, фрау Новак?

Она вздохнула:

— Порой мне кажется, что хуже. У меня так жжет вот здесь. И когда я кончаю работу, у меня такая усталость, даже поесть нет сил. И такая я стала раздражительная. Думаю, врач тоже моими легкими недоволен. Он говорит, что попозже, зимой, отправит меня в санаторий. Я бывала там раньше, вы знаете. Но приходится столько ждать… А в квартире ужасная сырость в это время года. Видите пятна на потолке? Бывает, нам приходится тазы подставлять. Конечно, они не имеют права сдавать эти мансарды под жилье. Инспектор то и дело указывает им на это.