Прощай, Берлин

Возвращаясь домой через лес после купания, я увидел, как маленький, похожий на хорька доктор спешит ко мне навстречу. Повернуть назад было слишком поздно. Я сказал «доброе утро» так вежливо и холодно, как только мог. Доктор был в спортивных шортах и в свитере, он объяснил, что бежал через лес.

— Но я уже возвращаюсь, — добавил он. — Не хотите ли пробежаться со мной?

— Боюсь что нет, — сказал я опрометчиво. — Понимаете, я вывихнул вчера лодыжку.

Я чуть не прикусил себе язык, увидев торжествующий огонек в его глазах.

— А, вы растянули связки? Позвольте мне посмотреть!

Скорчившись от отвращения, я вынужден был подчиниться его пальцам-щупальцам.

По дороге доктор начал меня расспрашивать о Питере и Отто и то и дело оборачивался, чтобы взглянуть на мою реакцию после очередного едкого и колкого выпада. Его распирало от любопытства.

— Работа в клинике научила меня, что таким юношам помогать бесполезно. Ваш друг очень щедр и добр, но он совершает большую ошибку. Подобный тип всегда возвращается к исходному состоянию. Но с научной точки зрения я нахожу его чрезвычайно интересным.

Словно собравшись сказать что-то очень значительное, доктор вдруг остановился посредине тропинки, на минуту замолчал, чтобы привлечь мое внимание, и улыбаясь произнес:

— У него голова преступника.

— А вы считаете, что люди с головами преступников должны быть брошены на произвол судьбы, чтобы стать ими?

— Конечно, нет. Я верю в дисциплину. Таких юношей следует отправлять в трудовые лагеря.

— И что же вы намерены с ними там делать? Вы говорите, что их нельзя изменить, значит, вы будете держать их взаперти до конца жизни?

Доктор довольно рассмеялся, как будто сумел оценить шутку, хоть и направленную против него самого. Он ласково дотронулся до моей руки:

— Вы идеалист! Не думайте, будто я не понимаю ваших взглядов. Но они антинаучны, совершенно антинаучны. Вы и ваш друг не понимаете таких юношей, как Отто. Я понимаю их. Каждую неделю один или двое таких приходят ко мне в клинику, и я оперирую им аденоиды, или сосцевидный отросток, или гланды. Так что, как видите, я их знаю насквозь.

— Точнее, вы знаете их горло и уши.

Возможно, я недостаточно хорошо говорю по-немецки, чтобы выразить мою мысль. Во всяком случае доктор полностью проигнорировал последнее замечание.

— Мне хорошо знаком этот тип, — повторил он. — Это неприятный, дегенеративный тип. Из них ничего не сделаешь. И гланды у них всегда увеличены.

Между Питером и Отто постоянно происходят маленькие стычки, однако я не могу сказать, что жить с ними неприятно. Сейчас я целиком поглощен новой книгой. Размышляя над ней, я нередко совершаю долгие одинокие прогулки. Я все чаще и чаще нахожу предлоги, чтобы оставить их вдвоем, это эгоистично, потому что когда я с ними, мне подчас удается приостановить ссору, изменив тему разговора или пошутив. Я знаю, что Питер обижается на мои уходы.

— Ты прямо настоящий аскет, — сказал он мне язвительно. — Вечно куда-то скрываешься, чтобы не мешали твоим размышлениям.

Однажды, когда я сидел в кафе возле мола, слушая оркестр, я увидел Питера и Отто. Они шли мимо.

— А, вот где ты прячешься! — закричал Питер.

Я увидел, что в эту минуту он действительно испытывал ко мне неприязнь.

Однажды вечером мы втроем шли по главной улице, заполненной туристами. Отто сказал Питеру с презрительной усмешкой:

— Тебе обязательно смотреть в ту же сторону, куда я смотрю?

Удивительно точно подмечено. Когда бы Отто ни поворачивал голову, чтобы поглазеть на девушку, Питер механически следовал за ним глазами с инстинктивной ревностью. Мы прошли мимо окна фотоателье, в котором каждый день выставляются фотографии, сделанные пляжными фотографами. Отто остановился, чтобы внимательно рассмотреть одну из фотографий, как будто ее сюжет особенно привлек его. Я увидел, как губы Питера сжались. Он боролся с собой, но не мог противиться собственному ревнивому любопытству — и тоже остановился. Это была фотография старого жирного человека с длинной бородой, размахивавшего флагом Берлина. Отто, увидев, что его ловушка сработала, зло рассмеялся.

После ужина Отто всякий раз идет на танцы в Курхауз или в кафе у озера. Он больше не считает нужным спрашивать у Питера разрешения, он получил право самому распоряжаться своими вечерами. Мы с Питером тоже обычно выходим в деревню. Долго стоим на молу, облокотившись на перила, и молчим, глядя на дешевую бижутерию огней Курхауза, отражающихся в темной воде; каждый погружен в свои мысли. Иногда заходим в баварское кафе, и Питер непременно напивается — его жесткий, пуританский рот слегка кривится от отвращения, когда он подносит к губам стакан. Я ничего не говорю. Слишком многое можно было бы сказать. Я знаю, что Питер провоцирует меня на колкости в адрес Отто — это принесло бы ему огромное облегчение, дало бы выход его гневу. Я этого не делаю и пью, поддерживая бесцельный разговор о книгах, концертах и пьесах. Позже, когда мы возвращаемся домой, Питер постепенно ускоряет шаг, пока мы не входим в дом — тут он покидает меня, взбегая по лестнице в свою спальню. Обычно мы приходим не раньше начала первого; Отто как правило еще нет. За железнодорожной станцией находится лагерь отдыха для детей из гамбургских трущоб. Отто знает одну учительницу оттуда, и почти каждый вечер они вместе ходят на танцы. Иногда девушка с отрядом маленьких ребятишек марширует мимо нашего дома. Дети заглядывают в окна и, увидев Отто, отпускают не по возрасту взрослые шутки. Они слегка подталкивают и дергают за руку свою учительницу, чтобы уговорить ее тоже взглянуть вверх.

Девушка застенчиво улыбается и бросает на Отто взгляд из-под ресниц, а в это время Отто, следя за ними из-за занавески, бормочет сквозь стиснутые зубы: «Сука… сука… сука…» Это приставание раздражает его. Мы то и дело сталкиваемся с детьми из лагеря, когда гуляем в лесу. Дети маршируют и поют патриотические песни пронзительными как у птиц голосами. Мы издалека слышим, как они приближаются, и быстро поворачиваем обратно. Как говорит Питер, это смахивает на капитана Крюка и крокодила из «Питера Пэна».

Питер устроил сцену, и Отто сказал своей подруге, чтобы она не проводила больше свой отряд под его окнами. Но теперь они начали купаться на нашем пляже, неподалеку от крепости. В то утро, когда это впервые случилось, Отто не сводил с них взгляда. Питер сидел погруженный в мрачное молчание.

— Что с тобой сегодня, Питер? — сказал Отто. — Почему ты на меня злишься?

— Злюсь на тебя? — Питер дико расхохотался.

— Что ж, ладно. — Отто вскочил. — Моя компания тебя не устраивает.

И, перепрыгнув через крепостной вал нашего бастиона, он пустился бежать вдоль пляжа к учительнице и ее питомцам, весьма эффектно демонстрируя свои скульптурные формы.

Вчера вечером в Курхаузе был праздничный бал. В припадке необычайного благородства Отто пообещал Питеру прийти не позже, чем без четверти час, так что Питер ждал его, читая книгу. Я не чувствовал усталости и решил закончить главу, поэтому предложил ему прийти ко мне в комнату и ждать там.

Я работал. Питер читал. Время текло медленно. Вдруг я взглянул на часы и обнаружил, что уже четверть второго. Питер задремал в кресле. Как раз в тот момент, когда я раздумывал, будить его или нет, я услышал, как Отто поднимается по лестнице. Чувствовалось, что он пьян. Не найдя никого в их комнате, он с шумом распахнул мою дверь. Питер вздрогнул.

Отто улыбаясь стоял, лениво прислонясь к дверному косяку. Отпустив мне полупьяное приветствие, он обратился к Питеру:

— Ты все это время читал?

— Да, — сказал Питер сдержанно.

— Зачем? — Отто бессмысленно улыбнулся.

— Потому что я не мог уснуть.

— Почему ты не мог уснуть?

— Ты прекрасно знаешь, — процедил Питер сквозь зубы.

Отто зевнул в своей до предела оскорбительной манере.