Сладкая горечь слез

— Тодда — наверное, не слишком, а с Конни мы подруги. Каждый день гуляем вместе.

— Она очень злится, да? Из-за меня?

— Не злится, она просто озадачена. — Дина задумчиво покачала головой. — Она… ты чувствуешь себя нежеланной в их доме?

Я не ответила.

Помолчав, она попробовала свой чай. Я тоже сделала глоток.

— О, вкусно.

— Тебе понравилось? Замечательно. Тогда приходи завтра, я с удовольствием приготовлю еще.

Отец вернулся домой около трех, привез Мишель. Чуть позже на школьном автобусе подъехал Кори. К тому моменту, как явился со своим вечным ящиком с инструментами Джейк, дом уже напоминал вокзал перед отправлением поезда.

Отец проводил Джейка в ванную, выдав очередное задание, накормил детей и уже подталкивал их к выходу, когда вдруг вспомнил обо мне.

— Э-э… мне нужно отвезти Кори на бейсбол. А Мишель — на музыку. Хочешь с нами?

Я кивнула и уселась в машину вслед за детьми. Сначала мы высадили Мишель. Потом подъехали к бейсбольному стадиону, и Кори пулей выскочил из машины, не дожидаясь, пока она остановится. Отец остался на месте. С минуту молчал, постукивая пальцами по рулю и не отводя глаз от поля, потом вытащил бумажник из заднего кармана джинсов:

— Я… хотел показать тебе…

Фотография, из тех, что делают в больших торговых центрах. Рон вцепился в детскую версию меня, мы оба неловко примостились на зеленом коврике на фоне огромной картины с какой-то растительностью. У мамы на камине стояла в рамке такая же фотография, только побольше. Правда, посередине этой пролегла глубокая белая складка. Я ждала, что скажет отец.

— Я… я знаю, что не очень… что плохо принял тебя вчера, — проговорил он. — Не так, как должен был. Эта фотография… твоя мама прислала ее мне во Вьетнам. С тех пор она повсюду со мной. Это вроде… спасательного троса. Помогло мне выжить. Не знаю, что тебе рассказала мама… — продолжал он, все так же глядя прямо перед собой. — Про то, почему я ушел.

Короткий взгляд в мою сторону, и вновь — на бегающих по полю и перебрасывающих мяч мальчишек.

— С войны я вернулся в каком-то тумане. Почти не замечал, что происходит вокруг. Не видел ни тебя, ни твоего брата, ни мамы. Я заблудился, запутался в своей собственной голове. И не мог говорить об этом. Вообще ни о чем. Думал, никто не поймет. И не мог найти в себе сил, чтобы хотя бы попытаться объяснить. Внутри меня таилась опасность, плотно закупоренная и токсичная. Мама рассказывала, как однажды я ударил ее по лицу?

Растерянно приоткрыв рот, я мотнула головой.

— Один раз, ночью. Я спал, а она, наверное, повернулась на бок или просто пошевелилась. Следующее, что помню, — я сижу на кровати, на коленях, кулак занесен для следующего удара, она плачет, а на скуле пятно, которое к утру потемнело. А я ничего не помню. Даже не проснулся. Именно это ужаснуло меня. Я не мог оставаться рядом, не мог видеть страх в ее глазах. Вот я и ушел. Не хочу выдумывать никаких жалких объяснений. Мой уход никак не связан с твоей матерью. И уж конечно не с вами. Я вынужден был так поступить — уйти, чтобы остаться наедине с собой и разобраться, что же со мной происходит.

— Ну и как? Разобрался?

— Нет. Не до конца. Но научился жить с этим.

— Тогда почему же ты не вернулся?

— Я… я не мог.

— Как ты познакомился с Конни? — Пора было переходить к обвинениям.

— Мы встретились в Вашингтоне, ка антивоенном митинге.

— Антивоенном?

— Ну да. Понятия не имею, как я там оказался. Не то чтобы у меня была какая-то позиция. Я-то как раз терпеть не мог всех этих богатых маменькиных сынков, только и искавших случая избежать военной службы. Но… мне было понятно и близко то, что они говорили о войне. Я ведь отчасти и из-за этого ушел из семьи. Все вокруг — когда я вернулся — думали, что я совершил подвиг. Ну как же, служил своей стране. Так оно и было, и я тоже чертовски гордился этим. Я отправился во Вьетнам, чтобы делать то же самое, что делал мой отец. А еще раньше — мой дед. Служить во имя родины. И я действительно исполнял свой долг. — Он умолк, надолго. И так же внезапно продолжил: — Понимаешь, истина в том, что война — это очень просто. Это просто убийство. Основная ее цель — убивать, а чтобы не убили тебя, ты должен убивать других. Но об этом никто не хочет говорить. Это не тема для беседы за семейным обедом, верно? Черт, да я бы и не захотел ни с кем это обсуждать. Я понимал только, что ничего не понимаю. Раньше, до Вьетнама, мир был черно-белым. А когда вернулся, все оказалось серого цвета. Все, что я видел, что творил, вернулось вместе со мной. И никто этого не понимал. И я не мог ничего объяснить.

— А Конни? Она понимала?

— Да. Конни понимала. Ей ничего не нужно было объяснять. Потому что она тоже там была.

— Во Вьетнаме?

— Она медсестра. Служила там. Она все видела, все знала.

— О…

— Но это, — он показал на фотографию, которую я все еще сжимала в руках, — всегда было со мной. Все эти годы. Так я… помнил о вас. А вчера — это был просто шок. Оказалось, что ты… ты уже не маленькая девочка. Очень трудно принять это, — он глубоко вдохнул, прикрыл глаза. — Ты имеешь полное право злиться и ненавидеть меня. И я не имею права ни о чем спрашивать. Про то, почему ты сбежала из дома. Почему бросила школу. Но я хочу, чтоб ты знала — я очень рад тебе.

Больше он ничего не сказал. Как и я. Мы просто сидели в машине и ждали Кори с тренировки. А потом все вместе поехали за Мишель.

Из-за того, что сказала Дина — насчет времени, — я и так уже решила остаться. То, что рассказал отец, просто подтвердило ее правоту. Не знаю, рассказала ли Дина о нашей беседе Конни, — вполне могла. В тот вечер Конни была по-настоящему добра ко мне, сказала, что я могу остаться у них, сколько захочу, что они с отцом оба рады моему приезду. Думаю, я все же не поверила ей до конца. Но почувствовала себя лучше — что вовсе не означает, что я стала лучше относиться к ней.

О том, почему отец бросил маму и нас, мы с ним говорили один-единственный раз — тогда, в машине. Ситуация вовсе не походила на сентиментальный эпизод в мелодраме, после которого все сразу встает на свои места и дальше следует долгая счастливая жизнь. Но хотя бы пропала неловкость и отношения стали относительно нормальными. На другой день, вернувшись с работы, отец сразу отправился в огород — что-то подрезал, окучивал, подсаживал. Я подумала было, что он просто избегает меня, но тут он предложил присоединиться. Мы поболтали — немножко, о том, что еще можно было бы здесь посадить. А потом папа включил радио и мы слушали хиты пятидесятых и шестидесятых. Здорово было.

Пока не явилась Конни. Без нее все было замечательно. Неважно, как она ко мне относилась, что говорил о ней отец, — с ней мне было неуютно. В ее присутствии я сразу становилась замкнутой и настороженной. Как будто старалась отыскать нечто, оправдывающее мое к ней отношение. Они с отцом, похоже, были вполне счастливы вместе. Что не добавляло добрых чувств к ней. Они никогда не ссорились, а спорили по единственному поводу — из-за Джейка, мастера.

— Ты должен поговорить с ним, Тодд. Он возится уже целый месяц, а сказал, что управится за неделю.

— Ладно, поговорю.

— А на днях от него пахло спиртным. Он едва со стремянки не свалился. Сломал бы себе что-нибудь да еще подал на нас в суд. Я понимаю, Тодд, ты хочешь помочь этим парням. Но не считаю, что мы должны приводить в дом каждого бродягу.

— Джейк — славный парень. Ему сейчас нелегко, и ты это знаешь.

— Это ты — славный парень, Тодд, — устало вздохнула Конни. — Невыносимо упрямый, и это жутко раздражает. Но очень славный.

Я отвернулась, чтобы не видеть, как они улыбаются, глядя в глаза друг другу, — просто тошно стало.

У Конни были основания жаловаться. Джейк никогда не являлся вовремя. Начиная работу, все никак не мог закончить, и как-то оставил нас без туалета. Мы все вынуждены были пользоваться одной ванной комнатой. В другой раз снял дверь с петель, прислонил к стене, а сам исчез на несколько дней. Окна и двери гостиной несколько недель дожидались, пока он соизволит их покрасить.