Розовый Меркурий

—   Ну забыл, и все тут. Постойте, постойте, я кажется припоминаю… Его фамилия напоминала название какого-то музыкального инструмента… Гм, но какого…

Я назвал ему все музыкальные инструменты, пришедшие мне в голову, надеясь, что он вспомнит фамилию.

—  Скрипка, виолончель, контрабас, флейта, литавры, тамбурин, тамтам, фагот.

—  Гм, что-то вроде фагота…

И это было все. Я вынужден был довольствоваться рассказом Крала, который я вы­качивал из него в течение нескольких дней. Далее Крал показал мне заверенную копию судебного приговора, подаренную офицером в придачу к марке и яснее ясного доказы­вающую ныне подлинность этой редкости. Наконец, я видел марку, сломавшуюся попо­лам в кармане германского шпиона. Следовательно, я могу построить свое повествование об этом событии, стараясь передать его так, как оно звучало в устах француза. Бьюсь об заклад, что он не примешивал в него филателистические поучения, которыми Крал пере­плетает и путает каждую свою историю.

Так вот, если я правильно передаю это происшествие, то оно в устах француза вы­глядело примерно так:

«В ночь на 14 июня 1917г. окопы 11-го полка легких стрелков были атакованы неда­леко от Берри о Бак превосходящими силами немцев. Кроме нескольких квадратных ки­лометров, полк потерял почти восемьсот человек, однако задуманный в этом месте про­рыв немцам не удался. Разбитый одиннадцатый полк отвели в тыл, его место занял дру­гой, свежий, начавший сразу контратаку, и уже девятнадцатого утром вся потерянная тер­ритория была возвращена назад. (Эти точные, почти исторические данные получены мною от Крала. Они выписаны из обоснования судебного приговора, так что они вне со­мнения.)

При занятии потерянной и вновь завоеванной территории случилось нечто странное. Наши солдаты (не забудьте, что у меня вместо Крала рассказ ведет французский офицер) нашли в промежутке между окопами обеих армий в воронке, образованной тяжелой гра­натой, стрелка одиннадцатого полка, голодного, грязного и заморенного. Он рассказал, что во время атаки немцев спрятался в этой воронке, расположенной примерно посереди­не между нашими и немецкими линиями, т. е. на нейтральной территории. Этот стрелок, якобы, целых пять дней и ночей не отваживался высунуть голову, чтобы ее не снесла одна из гранат, которыми обменивались обе армии. С ним не было ни винтовки, ни патронов, даже ранец он бросил бог знает где. Он сказал, что его зовут Канивет, он стрелок одинна­дцатого полка и родом из Йонвиля.

Только что прибывший на позиции полк встретил его веселыми и беззлобными на­смешливыми приветствиями. Его положение— пять суток на животе на дне воронки— казалось всем каким-то комическим героизмом. Врач заявил, что он настолько ослабел, что лишь через несколько дней сможет отправиться вдогонку за своим одиннадцатым полком, который вновь формировался где-то недалеко от Парижа. Пока что Канивета пихнули в полковой перевязочной пункт, где его кормили и поили удвоенными порциями. За это он охотно рассказывал поварам о страшной ночи, когда внезапно на окопы одинна­дцатого полка кинулось не меньше половины германской армии во главе с самим крон­принцем. Понятно, что все покатывались со смеху. Но Канивет переносил это настолько снисходительно и покорно, что старший санитар перевязочного пункта (ранее отец-провизор Павланского монастыря в Бельгии — эту подробность я опять-таки почерпнул из судебного акта) первый заявил, что Канивет, скорее всего, полковой дурачок, и они бу­дут благодарны, когда он возвратится к ним. Канивет целыми днями да и большую часть ночи (он жаловался на бессоницу) просиживал перед избой, где врач держал своих боль­ных. Тупо и без всякого видимого интереса глазел он на широкое шоссе, по которому как раз происходило передвижение огромных армий, надеявшихся тогда, весной семнадцато­го года, выгнать немцев за пределы Франции.

Однако на третий день Канивета привел ночью к санитару молодой лейтенант ар­тиллерии. Он заявил, что будто бы Канивет выспрашивал у артиллеристов, шагавших за тяжелыми гаубицами, направление их следования, цель и еще нечто подобное. Отец провизор, извините старший санитар, не хотел верить, что полковой дурачок и вдобавок еще полностью обалдевший от перенесенной голодовки был способен интересоваться та­кими вещами. Но молодой лейтенант настаивал на своем и приказал двум своим артилле­ристам отвести милого Канивета в штаб полка, который оказал ему временное госте­приимство. Лейтенанта можно было понять. Голова его была еще забита инструкциями, вынесенными им недавно из школы. Согласно этим инструкциям всякий излишне любо­пытный подозрителен.

Командир поблагодарил и отпустил пылкого лейтенанта, а беднягу Канивета, о го­лодовке которого уже рассказывались анекдоты, так что он стал как бы одним из трофеев полка, он угостил папиросой и велел ему лечь в караульной, решив про себя послать его утром обратно к врачу. К несчастью, во время утреннего рапорта командир за неимением других происшествий неожиданно для себя доложил об этом приключении героя из во­ронки.

Благодаря этому дело внезапно приобрело служебный характер, и мне поручили его расследовать. (Прошу не забывать, что рассказ ведет французский майор разведыватель­ной службы, которого звали Фагот или Фагет, а может быть, как-нибудь иначе.) Я сразу же затребовал по телефону, чтобы Канивета под надежной охраной привели в штаб диви­зии. После обеда я таки заполучил «подозрительного», которому добросердечный полков­ник сунул еще одну папиросу на дорогу.

Канивет распространялся только о своем пятидневном мученичестве, и было нелегко заставить его говорить о деле, из-за которого возникли судебные неприятности. Он отри­цал все. Попросил, будто бы, у артиллеристов кусок хлеба, потому что был страшно голо­ден ночью. Ничего другого не удалось из него выкачать. Это выглядело, при его слабом развитии, весьма правдоподобно. Больше лишь по долгу службы, нежели из-за какого-то подозрения, я запросил у одиннадцатого полка характеристику их Канивета и какие-нибудь сведения о нем. На другой день я получил по телеграфу довольно точную характе­ристику Канивета, находившегося под стражей. Совпадали и имена отца и матери с теми, которые он назвал мне, и, кстати, было отмечено, что Канивет никогда не изобрел бы пороха. Тогда я решил, что отошлю Канивета в его полк, хотя бы уже потому, что он все еще не был сыт, и даже в заключении добивался удвоенных порций. Ради проформы еще раз приказал осмотреть его мундир, просто, чтобы сделать протокольную запись.

Канивет разделся. Мой унтер-офицер прощупал все швы его Одежды и вывернул наизнанку его карманы. Канивет сидел при этом, повернувшись ко мне спиной, и безраз­лично болтал ногами. В карманах оказалось только изрядное количество хлебных крошек, припрятанных Каниветом. Внезапно унтер-офицер нашел во внутреннем кармане его во­енной гимнастерки маленькую свернувшуюся бумажку, как-то вклинившуюся в угол кар­мана среди крошек, грязи и рассыпанного табака. Унтер-офицер подал мне бумажку. Я развернул ее и увидел, что это чистая неиспользованная немецкая марка с франковой над­печаткой, какими пользовались в оккупированной Бельгии. Я приложил палец к губам, давая понять унтер-офицеру, чтобы он молчал. Пока я раздумывал над этой странной на­ходкой, Канивет продолжал равнодушно болтать ногами.

Это была одномарковая красная марка, надпечатка подняла ее стоимость до двух франков пятидесяти сантимов. Клей на ее оборотной стороне отсырел, она свернулась в узкий цилиндрик и могла в таком виде оставаться незамеченной в углу кармана. Но как она туда попала? Возможно, путь ее сюда, в уголок кармана, был очень сложен. Но более сложно и фантастично было следующее: обладатель новой неиспользованной марки дол­жен был купить ее на территории за немецкими окопами, где ее продавали. Значит, хозяин должен был передвигаться в немецком тылу и придти оттуда. Таким образом, он не мог быть французским солдатом Каниветом, не вылезавшим в течении пяти суток из воронки.