Дорога на Мачу-Пикчу

Вытряхнув из пачки пару сигарет, я сунул одну в пасть аллигатору, вторую закурил сам. Мне что, жалко что ли? Придет навещать Сашка, попрошу принести табачку. У постояльцев дома скорби только и радость, что подымить вволю…

— А старик-то, во темнило, мне так ничего и не сказал! — заметил крокодил, затягиваясь и выпуская, словно сказочный дракон, из ноздрей дым.

Промолчать было бы невежливо, но, поскольку ситуацией я не владел, счел за благо ограничиться самым общим замечанием:

— Возможно, он не знал…

Аллигатор посмотрел на меня задумчиво:

— Возможно… хотя вряд ли! Тот еще сукин сын, от него всего можно ожидать…

Человека, о котором шла речь, я не знал, поэтому лишь пожал плечами. Не хватало мне только входить в детали чужих разборок, когда от своих проблем глаза лезут из орбит. Хотя, с другой стороны, какие у душевнобольных проблемы? Да никаких! Но рассуждения эти, полные житейской мудрости, меня почему-то не успокоили.

— А чего это ты дрожишь, как осиновый лист? — продолжала, между тем, рептилия, щуря левый глаз. — Побледнел! — поинтересовалась, не скрывая иронии: — Может, надеешься, что сошел с ума? Зря! Поначалу многие так думают, но это быстро проходит…

Аллигатор затянулся сигаретой, по его похожей на чемодан морде растеклось выражение блаженства. Я смотрел на него во все глаза, но слова крокодила доходили до меня из рук вон плохо. Если чудище считает меня нормальным, — рассуждал я, воспользовавшись образовавшейся паузой, — это может означать, что я не вполне сумасшедший, а если и сошел с ума, то настолько капитально, что могу себе вообразить курящего каймана, не считающего меня умалишенным. Высокий пилотаж, такое не всем дано! — подумал я не без гордости, но довести мысль до логического конца, если таковой имелся, не успел.

— Я вижу, ты малый добрый, — сообщил аллигатор, сплевывая на песок окурок, — не то что старик. Тот снизошел до меня лишь однажды, угостил папироской. Как сейчас помню: «Герцеговина Флор» фабрики «Дукат» в такой квадратной коробке…

Дался ему этот тип, только о нем и говорит! — возмутился я, естественно про себя, как вдруг меня поразила догадка: что, если, вспоминая об обидевшем его человеке, чудище имеет в виду дядю! Жмотом он, правда, не был и, насколько я помню, никогда не курил, но уж больно многое в этом деле совпадает! Действительно, а почему бы и нет?.. Старик в Соловьиху приезжал, это факт. В дом наверняка заходил, иначе и быть не могло. Так почему бы ему не спуститься к речке и не осмотреть окрестности?.. В таком случае получается, что поспешил я самовольно записаться в умалишенные! Коли уж дядя водил знакомство с крокодилом, — а его в безумцы не определишь и под дулом пистолета — так почему бы и мне не сойтись с этим исчадием ада! Жизнь по своей сути абсурдна, о чем знают все думающие люди планеты, в таком случае наш разговор с рептилией можно считать всего лишь очередным тому подтверждением, и только. Правда, говорящие грубости и курящие чужие сигареты крокодилы — это, все таки, пожалуй, слишком! Должны же существовать рамки общественных приличий, которыми представители класса пресмыкающихся обязаны себя ограничивать, а не лезть к венцу природы со своими сантиментами…

Поймав себя на этой мысли, по сути своей глубоко справедливой, я несколько огорчился. Маятник оценки собственного психического состояния снова качнулся в сторону красной зоны с надписью «шизофрения» и там задержался. Ничего страшного не произошло, успокаивал я себя, просто человеческая логика не всегда уместна, когда ты общаешься с крокодилами, но неприятный осадок остался. Как вести себя в сложившихся обстоятельствах, я не знал, поэтому, для поддержания светской беседы, интеллигентно поинтересовался:

— Скажи, как бы это выразиться… короче, откуда ты здесь взялся?

Аллигатор посмотрел на меня так удивленно, как будто я предложил ему станцевать Спартака в одноименном балете Хачатуряна… Возможно, он рассчитывал на роль Красса. В любом случае, его огромная когтистая лапа потянулась к белесой груди, как если бы крокодил хотел переспросить: я? Не ограничиваясь этим, аллигатор презрительно хмыкнул и, словно от зубной боли, скривился. Постороннему наблюдателю могло показаться, что неожиданно для себя он разжевал лимон, но на пустынном берегу мы были одни.

Написанная на перекошенной морде скорбь не замедлила отлиться в скупые, но разящие внутренней болью слова:

— Если уж применять выбранный тобой глагол, то взялся не я, а ты! И потом, откуда такое амикошонство? «Тыкать» незнакомцу на том лишь основании, что у тебя две ноги, а у него четыре — в лучшем случае, это признак дурного тона! А в худшем проявление животного шовинизма. Я, между прочим, по крайней мере в тысячу раз старше тебя и одно уж это дает мне право ожидать от таких, как ты, выражения уважения… Или уважения выражения? — он коротко задумался: — Ладно, проехали! Но имей в виду, что меня еще в древнем Египте почитали за Владыку ужаса, и так бы все и продолжалось, если бы твои соотечественники не построили там сдуру плотину и не извели под корень моих сородичей… — казалось бы немного успокоившись, он, тем не менее, продолжал: — Какой невиданный цинизм, причислять благородных крокодилов к пресмыкающимся! И это в то время, как сами люди погрязли в низкопробном угодничестве и занимаются лишь тем, что лебезят и заискивают перед сильными мира сего… — переполненный справедливым негодованием, аллигатор вдруг рявкнул: — Как звать?

Не буду врать, что мне тут же захотелось выпрямиться во весь рост и сообщить чудовищу, что человек — это звучит гордо. Но на ноги я тут же поднялся, а точнее вскочил:

— Дорофеев! Глеб Аверьянович!

— Меня будешь называть дядюшкой Кро! — снизошел аллигатор до полуулыбки. — Знаешь, мне всегда хотелось, чтобы кто-то называл меня дядюшкой, в этом есть нечто патриархальное и глубоко английское… — и продолжал уже обычным, но окрашенным светлой грустью тоном: — В этом мире желтых туманов, порой, так хочется простого человеческого тепла…

Видя, что он немного смягчился, я отважился задать мучивший меня все это время вопрос:

— Скажите, дядюшка Кро, а что это за марево клубится над рекой и лежит плотной полосой по-над берегом?..

От досады крокодил аж крякнул. Выражение вытянутой морды стало жалобным, как будто слова мои его глубоко обидели. Оглянувшись по сторонам в поисках тех, кому можно было бы поплакаться и не найдя таковых, он поднял голову и взглянул снизу вверх мне в глаза:

— Ну, почему так всегда?.. Только соберешься сказать что-то умное, как тебя тут же перебьют! Говно, Дорофейло, хорошо с тобой есть, все время вперед забегаешь. О желтом тумане я и намеревался тебе рассказать, потому что на вашем языке он называется…

6

Кома! Кома… кома… кома… — доктор Ситников посмотрел на затянутую сеткой дождя улицу, побарабанил пальцами по подоконнику. Изучению ее он посвятил последние двадцать из своих сорока с лишним лет, но теперь понимал, что находится в самом начале пути. Что толку слыть, пусть заслуженно, одним из лучших специалистов в стране, если все на что ты способен, это поддерживать в пациенте жизнь. После курса лекций, которые он сам же и прочтет, на такое способен любой интерн, если он хоть что-то понимает в медицине. Можно выступать на международных конгрессах и пользоваться уважением, а то и почитанием коллег, можно писать монографии и печататься в профессиональных журналах, только все это лирика, момент же истины наступает тогда, когда оказываешься один на один с очередным сложным случаем. Тут ни звания, ни дипломы иностранных академий не помогут.

Павел Степанович закурил, бросил спичку в хрустальную, подаренную кем-то из больных пепельницу. Больных?.. — Ситников усмехнулся: — Эх, если бы больных! Больному человеку всегда можно поставить диагноз, а тогда уже и лечить. Не зря его учитель никогда не называл своих пациентов больными. Нам с вами, говорил известный профессор своему молодому, начинающему коллеге, чрезвычайно повезло. Реаниматолог — редкостная специальность: если удается выдернуть пациента с того света, на тебя смотрят, как на волшебника, если же он умрет, то всего лишь вздохнут: все мы смертны, Бог дал, Бог взял! Кома, продолжал он, но уже без тени шутливости, во многом похожа на жизнь — никто не знает что это такое. Заскочившие в кому люди находятся в пограничном состоянии, балансируют между жизнью и смертью… впрочем, как каждый из живущих. Те же, кто пытается хоть что-то понять, рано или поздно кончают расстройством нервной системы и одиночеством… — и добавлял: — Я имею в виду понять что за штука — жизнь! Дальнейшими пояснениями профессор себя не утруждал, но теперь, по прошествии многих лет, Ситникову казалось, что он в полной мере представляет, что тот имел в виду. Именно отчуждение испытывал порой Павел Степанович, а еще несогласие с той малостью, к которой сводится человеческое бытие в его мишурной суетности…