Гениталии истины

– Ты торопишься… Подожди, мой милый… Включи лампу. Я хочу тебе кое-что показать. Мне кажется, тебе это понравится… м-м-м… гм-гм… Видишь ли, Соль, я теперь немножко… другая, чем раньше.

– Ну-ка, ну-ка. Посмотрим-посмотрим. – заинтересованно забубнил Парасолька и потянулся к выключателю.

То, что он увидел, поражало воображение. Сперва ему показалось, что это похоже на розовый бантик в косичке у какой-нибудь первоклассницы; потом он подумал, что скорее это напоминает цветок, а потом… А потом он взял, да и спросил шёпотом: «Можно потрогать?». И сердце его замерло в ожидании ответа. Пунцовая от стыдливого возбуждения Сима молча кивнула. Парасолька медленно приблизил руку к её бутону, недоверчиво коснулся его и вдруг… потерял сознание.

Он летел в бордовой пустоте, беспомощно перебирая перед собой всеми наличествующими конечностями. По мере приближения к едко-лиловому солнцу пустота густела, постепенно превращаясь сначала в однопроцентное молоко, затем – в трёхпроцентное, а потом и вовсе в сгущёнку. Чем ближе майор подлетал к лиловому солнцу, тем горячей становилось молоко, будто микроскопический Парасолька летел внутри жестяной банки, стоящей в кастрюле с кипящей водой. Когда жар стал совершенно нестерпимым, бывшая пустота сделалась коричневой, и вокруг майора стали надуваться и оглушительно лопаться пузыри – сгущёнка вступила в фазу кипения. Он выбрал себе пузырь попрочнее, забрался вовнутрь и, свернувшись калачиком, забылся беспокойной, болезненной дрёмой, в которую впадает большинство существ на перевалочном пункте между окончательной утратой всех надежд и непосредственным наступлением смерти.

– Но тут он увидел внутри себя лес майских серебряных ёлок и услышал следующий диалог:

– А ты знаешь, что именно в этом лесу в сорок первом остановили фашистов?

– Нет. А почему ты заговорила об этом?

– Да просто так. Что ты хочешь от женщины?

– Я хочу, чтоб она была счастлива, но…

– Что но? Почему всегда это «но»? Ну договаривай уж, раз начал!

– Но… Я хочу, чтобы при этом она не хотела ничего от меня. Извини…

– Извини… Хорошо сказал, тонко. Только прощения тебе не будет. И, видимо, уже никогда.

– Странная ты какая! Сама же просила, сама спровоцировала! Может всё-таки простишь?

– И не подумаю! Я – твой Бог, и ты обидел меня. При всём желании я не могу тебя простить. Если я прощу тебя, ты потеряешь веру.

– Но почему? Что за глупости?

– Да потому что я именно твойБог, а ты глуп. Сам виноват.

– Но неужели я не могу поумнеть?

– Настолько нет, не в этой жизни. Да и потом, если ты поумнеешь до такой степени, что я не смогу тебя не простить, то в этот миг я и перестану быть твоим Богом. Пойми, если я прощу тебя, это будет значить, что это ты – мой Бог, а не я – твой! Я этого не хочу, а поскольку в данный момент на всё моя воля, то этого не будет никогда. То есть, я вот сейчас просто беру и отменяю вариант времени, где всё было бы наоборот, чем сейчас!

– Но ведь я могу изловчиться, проникнуть в то время, которое ты запрещаешь и оттуда запретить время, которое идёт сейчас!

– Я же тебе уже сказала, что не в этой жизни. В этой жизни ты – мальчик, а я – девочка, а пока ты мальчик, ты не сможешь запретить время, в котором на всё воля Девочки. Вот если в следующей жизни ты родишься девочкой, вот тогда – да. Но, разумеется, только в том случае, если я, в свою очередь, буду в той жизни мальчиком. Потому что, так или иначе, поздно или рано, Девочка оказывается сверху…

– Ты дрянь! Я тебя ненавижу! – заревел во весь голос Мишутка и в этот самый момент споткнулся о банку сгущёнки и полетел куда-то в майское болото над крошечными серебряными иголочками.

Пока он подлетал к болотному берегу, с болотного дна под действием сложных процессов газообразования начал медленно всплывать затонувший здесь в сорок первом фашистский танк. Поэтому когда Мишутка упал в болото и принялся судорожно отплёвываться, в том самом месте, где оказались его нервные меджвежьи губы появилась башня всплывшей «Пантеры», и так уж само собой вышло, что он нечаянно поцеловал зеркальную немецкую свастику. Тяпа захохотала так, что невольно пукнула. «Пантера» же медленно повалилась на бок, и в самом центре её абсолютно гладкого днища сначала набух ржавый пузырь, потом лопнул, и на его месте образовалась маленькая дырочка, которая уже в следующий миг начала стремительно расширяться.

Через минуту всё было кончено. За это время дырочка выросла до размеров огромной бесформенной бреши, в которой Мишутке даже удалось разглядеть позеленевшие от сырости черепа погибших фрицев, однако в образовавшуюся дыру немедленно хлынула вода, и «Пантера», едва всплыв, снова погрузилась на дно болота. Теперь уже навсегда.

«Вот видишь, – сказала Тяпа, – искреннее чувство всегда отыщет себе лазейку! И нет такого непонимания, в стене которого не могла бы пробить брешь Любовь!»

«Ага!» – смекнул Парасолька, которому наконец удалось покинуть банку из под полтавской сгущёнки в образе лесного клопа.

32.

«Пригласить всё-таки Гитлера или тогда уже завтра? – спросил себя Пиночет и посмотрел для очистки совести на часы. В принципе, рабочий день со всей очевидностью подходил к концу. Задержка на службе грозила внутрисемейным конфликтом, поскольку он мог не успеть купить тыквенных семечек для своей супруги, а его благоверная фрау Амалия терпеть не могла невыполненных обещаний. «Если мужчина не держит слово, – любила она повторять их сыну Фридриху, – он не мужчина, а какое-то неизвестное современной науке существо. Например, Чебурашка. А я, как ты знаешь, мой дорогой, – говорила она уже своему мужу наедине, – не сплю с Чебурашками! Конечно, большие нелепые уши тоже можно считать достоинством, но какой от них прок в постеле? Разве что, приложив их к моей вульве, можно услышать музыку сфер, но, видишь ли, милый, я не героиня Толстого, и от секса я привыкла получать удовольствие! Да и вообще, я предпочитаю слушать музыку, а не исполнять. Короче говоря, не можешь выполнить своего обещанья – не обещай!» «Действильно, лучше б не обещал! Кто за язык тянул?» – думал Пиночет, приподнимая рукав своего оранжевого мундира. До конца рабочего дня оставалось ещё полчаса. «Пожалуй, успею!» – решил он и нажал кнопку звонка.

Гитлер пришёл к нему в штатском.

– Интересное кино! – возмутился про себя Пиночет, а вслух спросил следующее, – В первую очередь, мне бы хотелось услышать, почему Вы уже переодели мундир? Да будет Вам известно, любезный, что до конца рабочего дня ещё двадцать четыре минуты!

– Прошу меня извинить, но ровно десять минут назад мне позвонила супруга и сообщила, что ровно в 15.00 по радио объявили учебный перевод времени. Вам об этом ничего неизвестно? – вежливо осведомился Гитлер.

– Мне-то как раз известно. Неизвестно мне только одно: как это так выходит, что мне это известно, а Директор Разведки узнаёт об этом от жены, да и то с опозданием. И ещё мне хотелось бы знать, во сколько мне обойдётся установка таких ворот, в каковые бы это недоразумение пролезло настолько свободно, чтобы не вызывать у меня, достаточно терпеливого человека, бешеного раздражения, а?

– Бэ… – подумал Директор Разведки, а вслух вторично принёс извинения. Пиночет взял ручку и, прикинув, видно ли Гитлеру, что конкретно он пишет, состроил сосредоточенное лицо и принялся рисовать похабщину. Минуты две он молча периодически вскидывал как бы в творческом озарении голову и, будто лизнув своей вдохновенной мыслью клитор незримой Музы, снова принимался ожесточённо царапать бумагу.

– Да будет вам известно, – начал он, продолжая изображать из себя человека, именно в данный момент крайне занятого решением судьбы мира, – что сейчас 16 часов 48 минут. Учебный перевод времени действительно был объявлен, но сроком лишь на один астрономический час – на то он и учебный! Поэтому-то сейчас именно 16 часов (он посмотрел на циферблат) 49 минут, как, впрочем, и час назад. Таким образом, Вы напрасно поторопились. Я Вас слушаю.