Ураган

Улеглись возле грузовика. Сколько времени пролежал Мид, глядя в небо широко открытыми глазами? Он и сам не знал. Тикали на руке часы, стучали в самое ухо, как бы напоминая о скоротечности жизни. А необъятное небо над головой навевало мысли о вечности. Двинулись дальше. Тишина висела между деревьями, сладко спало зверье, тяжкий грохот грузовика разрывал эту мирную тишину, будил лесных жителей. Фары мели лучами дорогу, то каменистую, то ровную, белая тонкая пыль облаком стояла над землей. В мягкой предрассветной мгле, чуть окрашенной розовым на востоке, засветились немеркнущие огни столицы. Приглушили мотор, экономя бензин, начали спускаться, все время тормозя, чтоб не свалиться в ущелье. Стали обгонять редких пешеходов — черные тени скользили в луче, потом виднелись спины, машина проносилась мимо, луч как бы перерезал людей пополам, и они пропадали во тьме.

Бананы расхватали в одну минуту, буквально расхватали. Налетели как ястребы на повозку с отбросами и яростно рвали друг у друга добычу. Грузовик опустел в мгновение ока. Женщины и мужчины спорили из-за последних гроздей, искали носильщиков, чтоб отнести бананы домой.

Пока торговали, Мид вывесил на борт грузовика бумажку: желающие могут отправить груз по такому-то маршруту до такого-то конечного пункта. Ждать пришлось недолго. Тут же явился какой-то сириец, они договорились. Светлые волосы и глаза Мида, его вид, его манеры оказались гарантией сохранности груза. Лучшей рекомендации нечего и искать, гринго никогда не воруют, уверял сириец. Их с детства приучают зарабатывать себе на хлеб. А здешние все, как один, жулики, самые настоящие жулики.

И вот товары сирийца переехали границу без всякой пошлины. Ловкий сириец рассчитал точно, местные власти не очень-то решались требовать документы у американца. Сдав сирийцу груз и подписав все, какие положено, бумаги, Мид, так и не догадавшись, что провез контрабанду, уселся за руль, включил скорость и поехал домой.

Мид и его компаньоны не возили больше бананы в соседние селения, там хозяйничали Фуетэ, хотя дела их шли не слишком хорошо. Вместо этого машина Мида два раза в неделю отправлялась теперь в столицу.

И вот в один прекрасный день, когда они приехали на базар и расположились на своем обычном месте, уже знакомом десяткам покупателей, никого не оказалось. Что случилось? Отчего рынок словно вымер? Бананов они привозят совсем немного, всего два раза в неделю. Не может быть, что они никому не нужны!

Подошла старая торговка, сморщенная как печеное яблоко, понюхала, поглядела, потыкала пальцем бананы, прикрытые желтыми листьями…

— Ничего вам не продать, мистер, — сказала, как тут продашь, ежели вчера и позавчера их на станции даром раздавали?..

Мид включил скорость, и машина понеслась. Тощие собаки, грязные индейцы, острые запахи съестного, продавщицы, с утра вырядившиеся в новые башмаки… дальше, дальше, город, улицы, светофоры… И вот наконец ворота больницы, двор, заставленный грузовиками и машинами «скорой помощи», заваленный досками и кирпичами. Мид подъехал к открытой двери, за которой тянулся длинный коридор. У двери стояла сестра и записывала что-то в тетрадку. Лестер поздоровался, сказал, что привез бананы. В подарок от фирмы «Мид — Лусеро — Кохубуль — Айук Гайтан и Компания».

— Вот хорошо, — сказала сестра, — а то от вас к нам обычно одних только больных привозят, неизлечимых, у которых легких совсем уже не осталось. А у нас класть некуда, для одного человека и то места не найти. На полу уже спят!

Пока Мид и Хуанчо Лусеро разгружали бананы, в ворота въехали еще две машины «скорой помощи». Лицо сестры оживилось. Она подошла к Лестеру, сказала тихо:

— Благодарение господу, подтверждаются мои слова. Посмотрите, какие подарки привозят нам с тех огромных плантаций, где золото льется рекой. А нам на долю достаются эти несчастные.

Длинной чередой брели мимо Мида живые трупы, высохшие, желтые от хинина, потные, они беспрерывно кашляли, плевали кровью. Выпученные глаза, сухие бескровные губы, зубы, оскаленные в жуткой усмешке. Тяжелый запах, стоны. Те, что могли идти, тащили жалкие узелки с бельем. Остальных волокли на брезентовых носилках босые в белых балахонах санитары.

Мид толкнул в спину своего постоянного спутника Хуанчо Лусеро. Сестра исчезла в глубине коридора, будто улетела, подхваченная ветром, на крыльях своего чепца.

Остановились возле магазина, где торговали запасными частями.

— Нет, никак не могу. Старые покрышки мне обошлись на пятнадцать песо дешевле. Вы слишком много просите.

Хозяин присел на корточки — определял размеры покрышки. Поднялся, долго глядел в засаленный, весь в пятнах прейскурант, грыз карандаш, что-то подсчитывал.

— Только для вас, мистер Мид, так и быть, уступлю дешевле, но прошу вас, никому не говорите. Они у нас идут гораздо дороже.

Хуанчо Лусеро подмигнул Миду, они отошли в сторону.

— Глупость вы делаете, — сказал Хуанчо, — Компания бросает покрышки почем зря, почти что новые. Такие вот и надо купить.

— Они же не продают.

— Как так не продают? Совсем еще хорошие, в дело годятся.

— Да не продают же они, выбрасывают. Гниют покрышки, а нужны они всем, всей стране.

— Мы бы Приличную цену дали, они их сотнями бросают.

— Да, вот так: лучше пусть гниют, чем нам отдать. Новую покрышку купили за баснословную цену, машина выехала из города.

— Вот какую-нибудь паршивую лошаденку они бы нам продали. — Мид говорил как бы сам с собой. А тут надо, чтобы у них попросил кто-нибудь другой, не из наших. Надо поговорить… я подумаю… кто-нибудь такой, чтоб они не догадались…

Больше грузовик с бананами не ездил в столицу. Мид тоже почти не выезжал, разве что иногда неподалеку, за покупками. Но однажды в воскресенье решили устроить пикник и все вместе отправились на пляж.

Доехали до устья и остановились. Дальше дороги не было. Огромная река разливалась перед впадением в океан еще шире, зеленоватая пресная вода дрожала, словно от страха перед грозным соленым океаном. Торчали, как башни, высокие сейбы, гладкие, без единой ветки до самых вершин, раскидистых, будто огромные корзины, готовые вместить в себя всю необъятность неба. Длинные густые лианы переплетались, ползли во все стороны, хранили сырую полутьму, из-под нее тянулись бесконечными лапами пески, сверкали сотнями вдребезги разбитых зеркал, а красноватые пляжи казались припорошенными гранатовой пылью.

Дети, большие и маленькие, мальчики и девочки, стаями носились по пляжу, собирали камешки, раковины, взрослые лежали обнаженные, как звери или как боги, чертили что-то на песке. Птица с длинным, больше туловища клювом торжественно вышагивала среди лежащих, задевала крыльями смуглые тела.

Появились еще люди, в большинстве рабочие с плантаций Компании. Они двигались вразвалку, размахивали руками, будто качались в гамаке между небом и землей. Почти вся жизнь этих людей проходит в гамаке: тут они спят, отдыхают после обеда, принимают гостей, пьянствуют, болеют лихорадкой, любят — торопливо и жадно, как звери. И дряблые ленивые их тела хранят форму гамака — согнутая спина, торчащий зад, кривые ноги…

Море наводит на этих людей тоску. Линия горизонта бесконечна, и замкнутый привычный прямоугольник их бытия распадается. Им не по себе за пределами этого прямоугольника, за пределами жалкой однообразной жизни в домах, похожих на голубятни. Там, в своих голубятнях, они живут, спят, там им удобно, привычно. Внизу водопроводные краны, и, измученные, как вьючные животные, они спускаются туда стирать свою одежду, постоянно пропитанную потом. Еще внизу кухни и гамаки, в которых они проводят большую часть жизни. Жилища имеют ту же форму, что плантации, где они работают. Люди привыкли видеть зеленые прямоугольники банановых зарослей на ровном расстоянии один от другого и деревянные прямоугольники домов. В доме и вне дома они всегда внутри замкнутого с четырех сторон пространства. На первых порах это не мешает, потом начинает раздражать, угнетать, мучить… Но зрелище океана вселяет в них смятение. Бесконечная разомкнутость горизонта так непохожа на унылый прямоугольник, внутри которого проходит их жизнь, и нет выхода из этого ограниченного с четырех сторон пространства, потому что гроб — тоже вытянутый четырехугольник и счета от лавочника — четырехугольные листки бумаги, и ничего не остается от того, что ты заработал…